Ты должен спасти себя сам. И если в сердце твоем осталась тяжесть вины, то я ее понесу.

На этом предание обрывается.

Долгие поиски

До начала времен или за пределами времени (оба выражения не годятся) либо в месте, которое не принадлежит пространству, есть некое невидимое и, может быть, не задерживающее свет существо, которое мы ищем и которое ищет нас.

Мы знаем, что не в силах его измерить. Знаем, что не в силах исчислить его: формам, которые оно принимает, нет конца.

Одни ищут его в птице, которая есть все птицы разом; другие – в единственном слове или буквах этого слова; третьи – в книге, которая старше арабского языка, на котором написана, и во всем прочем; четвертые – во фразе «Аз Есмь Сущий».

Как универсальные формы схоластики или уайтхедовские архетипы, это существо имеет обыкновение являться и исчезать. Говорят, оно обитает в зеркалах, и смотрящий в них видит его. Иные ловят или угадывают его в ликующей памяти о давней схватке или в любом потерянном рае.

Представим, что его кровь бьется в твоих жилах, что оно живет в каждом из живущих и животворит все живое, что достаточно перевернуть клепсидру, чтобы измерить его вечность.

Оно стережет нас в тёрнеровских сумерках, в женском взгляде, в древней поступи гекзаметра, в неопознанной заре, в месяце на горизонте или в метафоре.

И раз за разом ускользает от нас. Римская надпись блекнет, ночи стесывают мрамор.

О многоликой Андалусии

Всего так много. И стихи Лукана,

и Сенеки тома чеканных строк.

Мечеть и арка. А в тени поток

бурлит у мусульманского фонтана.

Вечерняя коррида. И неистов,

и нежен звук мелодии. Благая

привычка отдыхать, труда не зная.

Кварталы иудеев-каббалистов.

Об Индиях голодные мечты.

И Гонгора златой. А вечерами

беседы с Рафаэлем, пир с друзьями.

И корабли, и шпаги, и щиты.

Хор голосов и бурная стихия —

все в имени одном: Андалусия.

Гонгора

Сраженье – Марс. Светило – Феб, а море —

Нептун, но бог сокрыл сиянье волн,

от глаз моих навеки. Ныне полн

мой дух не Им – кто и Один, и Трое, —

а ветхими руинами. Злой рок:

меня кумиры древние манили.

Я мифом окружен. И сам Вергилий

пленил меня. Я сделал все, что мог.

Вергилий и латынь. Любые строки

в стихах моих суть лабиринты слов,

переплетенья разных голосов,

куда плебеям грубым нет дороги.

В веках увидеть, как летит стрела,

в потоке разглядеть хрусталь текучий,

и перлы различить в слезе горючей, —

чудесней нет на свете ремесла.

Что мне льстецы и дерзкие нахалы?

Я локон в злато превратил – он жив.

И коли есть у Господа архив,

быть может, в нем мои инициалы?

Вернуться я хочу к простым вещам:

воде, кувшину, хлебу и цветам…

Все вчерашнее сон

Лишь пустяки. Его зовут Муранья,

кружок друзей, негромкий разговор,

вечерний полумрак, просторный двор,

рука, гитары старой воздыханья.

Былое в песне простенькой живет;

милонга повествует о разборках

на улицах, в борделях, на задворках,

и вот уже ножи пустили в ход.

Лишь пустяки, пришедшие из тьмы,

но этих мне достаточно деталей,

чтоб мифологией они предстали, —

как та, что в школах изучали мы.

Вчерашнее – лишь глина для того,

чтобы сегодня сотворить его.

На улице Пьедрас-и-Чили

Я здесь бывал, должно быть, и не раз.

Теперь не вспомнить. Мне сегодня мнится,

что ближе Ганг неведомый струится,

чем вечер тот и тот рассветный час.

Превратности судьбы уже не в счет.

Они лишь мягкой глины часть – былого:

его искусство лепит, время трет,

и в нем авгуру не понять ни слова.

Не то клинок таила тьма, не то

хранила розу. И скрывает их

в ночных краях теней переплетенье.

Лишь пепел мне остался. Прах. Ничто.

И, сбросив маски дней пережитых,

я после смерти обрету забвенье.

Милонга язычника

На соловом покинул пустыню

язычник из дальних земель.

Была его родиной пампа —

Пинсен или Катриэль.

Скакун без седла и язычник —

одно, а не два существа,

Чтоб править конем, шли в дело

только свист и слова.

Любил он вострить копье,

блестящее от шлифовки,

но что такое копье

против меткой винтовки?

Он мог исцелять словами —

такому лишь подивиться.

Он знал потаенные тропы,

ведущие через границу.

Из диких земель он пришел

и в дикие земли вернулся,

и вряд ли кому рассказал

о мире, с которым столкнулся.

Он прежде не видел дверей

(для нас эта штука – не диво),

не знал про дома с дворами,

не видел колодца и шкива.

Не знал, что дом внутри стен

из разных комнат устроен,

там есть кровати, сиденья

и много других диковин.

Себя он впервые увидел

в зеркале отраженным,

и тот, кого он увидел,

не выглядел удивленным.

Без звука, без знака, без жеста

стояли они с двух сторон.

Один из них (кто же?) смотрел,

как будто во сне видел сон.

И вряд ли он удивился

пораженью и злой кончине.

Для нас его жизнь и смерть

и есть «Покоренье пустыни».

Милонга мертвеца

Приснился он мне в этом доме,

меж этих стен и дверей.

Бог позволяет людям

во сне видеть суть вещей.

Во