― Но я не могу уехать без тебя! Ты, женщина, остаешься, а я, здоровый мужик, поеду?

― У тебя там семья, а я что буду делать?

― Но ведь немцы в двух шагах от Москвы!

― ЦК партии, правительство, ВЦСПС ― все в Москве. Значит, бояться нечего. Если будет нужно, сотрудников вывезут, не беспокойся.

― Но как же быть мне, как? ― метался он по комнате.

― Слушай, ― остановила я его. ― Поезжай домой, собери вещи. Купи завтра все, что просила твоя жена, и отправляйся с Богом.

― Ты серьезно так считаешь?

― Да, совершенно серьезно. Прошу, даже требую, если ты, конечно, считаешься с моим мнением, поступить именно так. Это разумно! Неизвестно, сколько еще времени ты будешь гулять, ведь скоро, наверное, объявят призыв твоего года рождения!

Это его как-то сразу убедило. Со слезами на глазах он попросил разрешения поцеловать меня на прощание, медленно и нерешительно оделся, потоптался у порога и, наконец, ушел. А я долго не спала, невольно растроганная тревогой этих двух таких разных людей за мою жизнь и судьбу.

Приказ из райкома ― разобрать партийные дела и сегодня же их сдать. Все утро 14 октября, чихая от пыли, занималась упаковкой и отправкой документов. Потом начались военные занятия. Позади здания ВЦСПС был заросший кустами овраг ― мы переползали его по-пластунски, выскакивали на шоссе и швыряли бутылки с горючей смесью в «надвигающиеся» на нас «танки».

В перерыве меня настиг телефонный звонок.

Алексей умолял прийти на Воробьевское шоссе, к Институту физпроблем, чтобы еще раз встретиться перед его отъездом.

Согласилась.

В пять часов вечера мы стояли в парке и любовались багровым закатом солнца, стояли молча, как будто для того и встретились.

― Ты знаешь, я чувствую себя подлецом, что уезжаю, оставляя тебя здесь. Еще не поздно, может, поедешь со мной?

― Спасибо тебе за заботу, но перестанем об этом, ― прервала я его. ― Ну, подумай сам, в качестве кого я вдруг появлюсь в Ташкенте?

― Да, это так. Жена моя отвратительно ревнива. Она ни за что не поверит, что нас связывают самые чистые дружеские чувства.

― Ну, вот видишь, не мне вносить разлад в ваши семейные отношения.

― Да какие там отношения!

― Тогда зачем мучаете друг друга? Разведитесь.

― Да, я это сделаю непременно, но, конечно, после войны.

― Конечно, сейчас не время, ― согласилась я. ― Поэтому спокойно поезжай в Ташкент, навести сына и жену. Кто знает, попадешь в армию, будешь жалеть, что не увиделись.

― Ты права, ― ответил он, едва сдерживая слезы.

Я заторопилась на работу ― еще предстояли занятия по оказанию первой медицинской помощи и ночное дежурство на крыше. Алеша долго держал мои руки в своих, все не отпускал, пока я не вырвалась, обнял крепко, поцеловал и сказал:

― Ни одну женщину я еще так не любил! ― и, не оборачиваясь, побежал.

Изумленная, я смотрела ему вслед. Он все же не выдержал, обернулся и стал посылать мне воздушные поцелуи.

В издательстве узнала, что Николаева собирает совещание. Наша заслуженная ткачиха говорила об опасности, нависшей над Москвой, ― взят Малоярославец, враг приближается, а потому необходимо быть во всеоружии и прочее.

Долго говорить ей не пришлось. Началась яростная бомбежка. Я была в первой группе «защитников крыши». Трассирующие пули красиво прошивали ночное небо, упавшие на крышу зажигалки шипели и крутились ― мы хватали их длинными клещами и тушили в песке. Нас сменили довольно быстро, заставили спуститься в бомбоубежище. Здесь меня, перемазанную, но воодушевленную, увидел секретарь ВЦСПС Брегман.

― Как, вы не уехали к вашим детям? ― удивился он.

― Как видите, нет!

― Зачем же так рисковать? Мы еще не в таком положении, чтобы лишать детей их последней опоры!

― Ничего плохого с ними не случится, государство воспитает в случае чего! ― задорно отвечала я, чувствуя в себе такую силу, такую храбрость...

Всю ночь пришлось просидеть в убежище ― бомбежка закончилась только на рассвете. На крышу меня больше не пускали, и мне удалось немного подремать.

Утром вернулась в свою рабочую комнату. Сейф с партийными делами был пуст, накануне все сдала в райком. В ящике стола лежало несколько версток, все были подписаны мною в печать. Ужасно хотелось спать. Положила руки на стол, склонила на них голову и закрыла глаза. Сколько так прошло времени ― не помню. Вдруг ― телефонный звонок. С изумлением услышала голос Алексея.

― Как, ты еще не уехал?

― Как видишь!

― Что, эшелон задержали?

― Нет, эшелон ушел вовремя.

― Ты опоздал? Какой ужас!

― Просто я решил остаться!

― Но почему?!

― Я не подлец, Рая!

― Ничего не понимаю!

― Когда ты освободишься?

― Прямо сейчас, я ночью дежурила. Но я хочу на дачу, мечтаю выспаться!

― А можно мне с тобой?

Когда пришла на платформу, Алексей был уже там. По дороге рассказал, что мучился отчаянно и все же в последнюю минуту понял, что никогда не простит себе, если он, здоровый мужик, уедет, а я останусь.

В доме все оставалось нетронутым, как в дни мирной жизни: на стенах висели ковры, драпри на дверях, шторы на окнах. Столы были покрыты скатертями, а постели покрывалами.

― Какое легкомыслие! ― воскликнул Мусатов, ― На дачу могут залезть воры, может попасть бомба... Нет, нет, все надо снять, часть оставить здесь, часть отвезти в Москву. Где-нибудь, что-нибудь да уцелеет!

И, не слушая моих возражений, принялся «раздевать» дом.

Конечно, это было правильно, но... невозможно больно. В этот последний островок прошлого, где все дышало Аросей и такой уютной и счастливой жизнью, вдруг, на глазах, пришла война и всеобщее, ставшее уже таким привычным разорение.

Алеша, видя, что я просто валюсь с ног, сказал:

― Да ты не стесняйся, ложись. Там, у забора, воз бревен. Твои?

Я кивнула головой.

― Тогда я займусь дровами, а ты спи. Где топор и пила?

Я показала:

― Для плиты нужны маленькие полешки.

― Иди ложись, сделаю все на «отлично», ― засмеялся он и пошел во двор.