писателей натуральной школы. Он проявлялся в сочувственном отношении к тяжелой судьбе героя, в акцентировке безысходной жизни «маленького человека».

Напротив того, в морализировании Булгарина нельзя было не уловить верноподданнического восхваления справедливости миропорядка, зиждущегося на нерушимых устоях самодержавного общества и на его иерархичности. «В каждом звании честный человек может быть счастливым» – этой сентенцией завершается очерк «Извозчик-ночник». А очерк «Нищий, или История богатства» заканчивается наставлением: каждый должен «любить и уважать свое звание и жить по старинной русской пословице: знай сверчок свой шесток!»[1214] Необходимость соблюдения сословной замкнутости основывалась на идее социальной дифференциации: «всякое состояние» имеет свое представление о счастье, свою еду и одежду[1215]. Поэтому Булгарин не поощряет переход из сословия в сословие, особенно стремление купцов получить дворянство[1216]. Соответственно, несчастья его персонажей коренятся не в социальных проблемах, а восходят к их личным качествам и, как правило, являются результатом морального падения или изначальной порочности. Часто падение героя начинается с того, что он хочет играть не предназначенную ему роль (например, в «Нищем» купеческий сынок «разыгрывает роль аристократа»[1217]). При этом последовательный подъем мелкого чиновника по иерархической лестнице с помощью случая, личных заслуг или удачно сложившихся обстоятельств всячески приветствуется («Путешествие из райка в ложу первого яруса» (1824)[1218].

Более того, положительные герои из разных слоев общества в очерках Булгарина никогда не жалуются на свое положение, а оказываются вполне им довольны. Причем иногда это вытекает из содержания текста («Петербургская чухонская кухарка»), а иногда нет. Так, в очерке «Чиновник» автор сначала подчеркивает неравенство и несправедливость в положении и продвижении чиновника, вышедшего из низов, и чиновника из родовой знати, но в конце очерка сам же снимает этот конфликт, благословляя судьбу честного труженика и подсказывая нужные выводы.

Можно согласиться с исследователями, что в какой-то мере благонамеренный оптимизм Булгарина базировался на тривиальной идее равновесия добра и зла в физическом и нравственном мире[1219], которую он не уставал декларировать и иллюстрировать. «Я люблю род человеческий со всеми его пороками и добродетелями, – заявлял он в „Прогулке по тротуару Невского проспекта“, – и даже уверен, что в природе человеческой находятся оные в совершенном равновесии между собою»[1220]. Добро и зло равномерно распределено во всем «роде человеческом» в виде «лицевой» его стороны и «изнанки». «Невозможно, чтоб на свете все люди были богаты, умны, здоровы, веселы, трудолюбивы и беспорочны. Для испытания нашего и для выказания блистательной стороны человечества – существует изнанка, т. е. бедность, глупость, болезнь, грусть, леность и порок»[1221]. Поэтому всякий отрицательный случай должен «уравновеситься» положительным примером, а отрицательный персонаж – положительным (или соответствующим нравоучением). В «Записках Чухина» (1835) имеется даже рассуждение о том, что «для общей гармонии» необходимы «революции», дабы уравновесить «благодетельную тишину под сенью мудрых законов»[1222]. По этой модели выстроена композиция очерка «Чувствительное путешествие по передним»: описанию передних двух безнравственных «высокопревосходительств» противопоставляется передняя благородного вельможи, а потом и самого автора повествования, который, вернувшись из «путешествия» и застав в передней просителей, тут же любезно их принял, чтобы не уподобиться отрицательным образцам.

По цензурным причинам критики в 1840‐х годах могли высказать только эстетические претензии. Они часто пользовались пушкинским полемическим приемом, скрывая под формой апологетических восхвалений сарказм и иронию. Примечательно, что иногда точно повторялись те самые приведенные нами ранее похвальные высказывания критиков о ранних нравоописательных статьях, которые через пятнадцать лет звучали подчеркнуто пародийно. Так, рецензируя «Картинки русских нравов» Булгарина, «Литературная газета» дает следующую характеристику писателя: «Он [Булгарин] с давних лет в нашей литературе заслуживший почетное имя живописца нравов, столь же остроумного, сколько верного и глубокомысленного. Читателям „Лит[ературной] газеты“, вероятно, памятны прекрасные нравоописательные статьи, когда-то весьма часто появлявшиеся в „Северной пчеле“, иногда переделанные с французского, но всегда ловко и верно приноровленные к русским нравам. <…> Сколько в этих знаменитых сочинениях рассыпано драгоценных заметок и наблюдений над нравами современного русского общества. Какое сословие, какой характер чудными типами не выразились в этих созданиях русского Жуи-Теньера, как торжествует добродетель, как карается порок»[1223]. В том же ключе выступал в «Отечественных записках» и Белинский, иронизируя над устаревшей «пиитикой» Булгарина, нравоучительностью, повторением азбучных истин, избитостью сюжетов, в которых «добродетель награждается, а порок наказывается»[1224].

Хотелось бы отметить еще два характерных для очерков Булгарина момента. В них находит отражение журнальная полемика того времени и откровенная реклама. Критическая позиция писателя удачно корреспондировала с его официозной ориентацией. Правительство подозрительно относилось к независимой культурной элите, и Булгарин, как известно, на протяжении десятилетия вел войну с так называемыми литературными аристократами. Таким образом, памфлетное изображение высшего общества, эксплуатирующее привычные читателю приемы XVIII века, отчасти было спровоцировано тактическими соображениями, что не могли не заметить оппоненты.

Однако, помимо этой общей установки, в очерках встречаются и сиюминутные полемические выпады, часто прикрытые общими сентенциями. Примером подобной тактики может служить рассуждение в конце романа «Иван Выжигин» о «скользком и опасном поприще словесности», где процветают только писатели, имеющие «самостоятельность и голос в обществе» благодаря «родству или по связям»[1225]. Очевидно, что здесь Булгарин имеет в виду не только своего злейшего врага Воейкова, афишировавшего родство с Жуковским, но и круг друзей-поэтов, близких к Пушкину (Баратынского, Дельвига, Плетнева, Вяземского). Намек на полемику с ними встречается также в очерке «Качели» (1825), когда Булгарин упоминает о «ревностных друзьях, прославляющих один другого»[1226]. Другой эпизод этой же полемики находит отражение в очерке «Хладнокровное путешествие по гостиным», где в облике светского «говоруна», рассуждающего о Байроне и европейской литературе в литературном салоне, сатирически выведен Вяземский, а в образе «жирного ленивца» – Дельвиг. Здесь же в шаржированной форме представлено выспреннее восхваление друзьями-поэтами друг друга, что корреспондирует с соответствующим диалогом друзей в фельетоне «Литературные призраки». Выпады в том же очерке против увлечения шеллингианством («философской метафизикой») и «отвлеченностями» явно направлены против любомудров и «Мнемозины» – в частности, включаются в полемику Булгарина с Одоевским. Более поздняя борьба с Гоголем и демократической журналистикой отразилась в очерке «Русская ресторация» (1843). Главным объектом нападок здесь становится Белинский, который в клеветнически-памфлетной форме представлен в образе некоего спившегося «борзописца». Полемические шпильки встречаются также в очерках: «Письма провинциялки из столицы» (1830), «Характер Петербурга» (1838), «Обед» (1840), «Извозчик-ночник» (1843)[1227]. Обильное цитирование комедии Грибоедова и басен Крылова тоже в определенной мере включалось в полемику с оценкой творчества этих писателей литературными врагами.

Диффамация недругов сопровождалась рекламой своих периодических изданий и литературных произведений. Примером может служить рассуждение о «Северной пчеле» в очерке «Обед», где декларация ее безупречных качеств строится «от противного», на упреках в адрес журнальных антагонистов, политически неблагонадежных и пропагандирующих на страницах своих изданий произведения «Юной Франции» и немецкой классической философии: «Если „Северная пчела“ не умеет выдумывать любопытных и страшных событий в мире политическом, не пугает вас ужасами неистовой литературы, не усыпляет вас приятно высоко-трансцендентальною философиею, то по крайней мере говорит с вами чисто и правильно по-русски и судит по совести о друге и недруге»[1228]. Подобным же образом в «Письмах провинциялки из столицы» обсуждаются статьи Булгарина из «Северной пчелы», а в «Хладнокровном путешествии по гостиным» – его очерк «Чувствительное путешествие по передним».

Но помимо этого, в очерках, фельетонах и городских заметках «Северной пчелы» встречается реклама в современном значении слова – рекомендация различных городских заведений, за которую автор получал определенную мзду. Его горячие похвалы часто расточались в благодарность за подношения «восхваляемого товара или дружеский обед в превознесенной новой гостинице»[1229].

Не всегда добросовестная реклама заведений довольно искусно вводились в ткань очерка. Заметим, что в этой части