собраны в книги, в заглавии которых фигурировало слово «пустынник», причем парижские очерки составили первый сборник «Пустынник с Шоссе д’Антен». Булгарин сам дал повод к такому сопоставлению, указав в анонсе к «Литературным листкам», что в них «будут помещаться… забавные и поучительные статьи о нравах, вроде Аддисонова[1118] „Зрителя“… и „Пустынника“ известного Жуи»[1119]. Бестужев (Марлинский) с энтузиазмом подхватил это сравнение и в статье «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года» писал: «Прибавления к „Северному архиву“ г. Булгарина (т. е. „Литературные листки“. – А. К.) оживляют на брегах Невы Парижского пустынника. Живой забавный слог и новость мыслей готовят в них для публики занимательное чтение, а оригиналы столицы и нравы здешнего света – неисчерпаемые источники для его сатирического пера»[1120].

Пустынник (отшельник) сентиментальных произведений под пером Жуи превратился в бойкого репортера, описывающего жизнь современной столицы, «наружные нравы и обычаи» горожан, «из которых составляется общее понятие о характере различных сословий общества»[1121]. Такая пародийная метаморфоза, переключившая внимание читателей от элегических описаний чувств и сельских пейзажей к картинам современной городской жизни – жизни парижских кварталов, набережных, улиц, кофейных домов, больниц, рынков, магазинов, кладбищ, почтовых дворов, цветочных лавочек, модных магазинов, маскарадов и т. д., – сделала имя Жуи популярным во Франции и России. Вот как определил эту новую манеру сам Булгарин в рецензии на перевод «Антенского пустынника»: «Жуи списывал картины общества с натуры; он не углублялся в размышления для обнаружения сокровенных пружин сердца, но, представляя людей в действии, характеры в разных чертах и жизнь общественную во всех ее изменениях, он заставляет мыслить и замечать самого читателя, забавляя его смешными сценами и наставляя нравоучительными примерами»[1122].

«Пустынники» в 1810‐х появились и в польской литературе. Одного из них, «Пустынника Краковского предместья» (Витовского), Булгарин упоминает в обозрении польской словесности[1123].

Требование правдивого воспроизведения «картин общества с натуры» становится актуальным в следующем десятилетии. Формируется читательское сознание, ориентированное на новую эстетику, на то, что впоследствии получит определение «жизни действительной»[1124]. Выбирая Жуи в качестве образца, Булгарин оказывается одним из первых бытописателей и наблюдателей нравов современной русской жизни[1125]. Напомним, что Николай Полевой в «Обозрении русской литературы в 1824 году», отмечая моду подражать Жуи, предлагал в этом случае «приготовить русских красок» и «взять русские кисти», т. е. описывать в духе французского журналиста русские нравы, обычаи и особенности («странности»), которые «ждут еще живописцев». В качестве лучших русских образцов в этом роде он называет Булгарина и Бестужева: «первый описывал нравы и причуды горожан, второй рисовал бивуачную жизнь русских воинов»[1126]. Урбанистический характер произведений Жуи в определенной мере сопоставим с урбанизмом петербургских очерков Булгарина. Как справедливо отмечает Рональд Лебланк, отголоски «променадов» французского журналиста «по известным парижским улицам особенно ощутимы в таких произведениях Булгарина, как „Прогулка за город“ (1823)[1127], „Прогулка по тротуару Невского проспекта“ (1824), „Прогулка в Екатерингоф“ (1824)»[1128]. В «Прогулке по тротуару Невского проспекта» писатель, вслед за Жуи, противопоставляет свою «полезную» прогулку «путешествиям» сентиментальных предшественников, «в которых авторы наполняют листы излиянием своих чувствований при виде горы, реки, кусточков, ручейков»[1129].

Интересно, что в ряде очерков Булгарин, как бы руководствуясь советами Полевого, использовал не только темы и манеру, но и структуру («рисунок») очерков Жуи. Так, например, по модели текста Жуи «Париж в разные часы» написан очерк «Характер Петербурга» (1838)[1130], который также построен на описании жизни различных слоев горожан, появляющихся на улицах столицы в разные утренние часы[1131]. В очерке «Извозчик-ночник» (1843) Булгарин заимствует структуру очерка Жуи «День извозчика»[1132], который построен как рассказ возницы, спровоцированный расспросами автора. Однако темы и мотивы очерка он использует полемически, что просматривается уже в названии: описывается не день, а ночь извозчика. Есть и более значимые расхождения. У Жуи жизнь героя, предшествующая извозчичьей службе, дана в двух словах и без этической акцентировки. Булгарин, со свойственным ему морализмом, повествует о том, как, потворствуя порокам, его герой разорился и оказался в самом низу извозчичьей иерархии. Противопоставлены и характеры извозчиков. Парижский ловкач-возница доволен жизнью, так как получает, с помощью некоторых ухищрений, большую выгоду от работы. Его русский собрат тоже не ропщет на судьбу, но всячески подчеркивает не выгоду, а полезность своей работы, рассказывая, как развозит ночью подвыпивших небогатых горожан. Булгарин рисует тип благородного (правда, не без добродушного лукавства) русского мужика, который способен на бескорыстный поступок. Кульминация очерка – мелодраматический рассказ о возврате бедному чиновнику забытых им в дрожках казенных денег – также корреспондирует с развязкой очерка Жуи. Напомним, что французский возница без всяких нравственных угрызений присваивает оставленные у него в экипаже вещи, радуясь, что никто их не искал. Подобные примеры использования Булгариным чужих композиций, нарративных конструкций, тем и микросюжетов можно было бы умножить[1133].

Следует иметь в виду, что смена стилей и пристрастий в 1820‐х годах была настолько динамична, что уже через два года тот же Полевой «большую начитанность Жуи», «приметную» в статьях Булгарина о нравах, отмечает с уничижительным оттенком[1134]. Да и сам писатель в отклике на эту рецензию божился и клялся «честью и всем святым», что «не имел духу прочесть» Жуи[1135], предусмотрительно забыв, что не только написал рецензию на «Антенского пустынника», но и поместил несколько отрывков из «пустынников» Жуи (в переводе С. де Шаплета) в «Северном архиве»[1136].

Несмотря на различные оценки французского источника, очерки Булгарина в момент их появления вызвали сочувственные отклики не только невзыскательной публики[1137], но и серьезной критики. Так, Кюхельбекер, в принципе отрицавший «легкие, но приятные, занимательные безделки», благодаря которым «во Франции, а еще более в России Жуи приобрел известность», отвечая на критику Булгарина, отмечал: «Вашу эфемериду „Фасон, или Модная лавка“[1138] читал я в „Полярной звезде“ с непритворным удовольствием»[1139]. Обратил внимание на этот очерк в рецензии на «Полярную звезду на 1824 год» и Орест Сомов: «Остроумные намеки мужьям-угодникам, забавные доводы и важно-шутливый слог, хорошо выдержанный, делают пьесу сию одною из лучших на русском языке в роде светской философии»[1140]. Еще раньше тот же критик находил «много истинно веселого и забавного» в «повести» Булгарина «Военная шутка» (1823) и подчеркивал «занимательность» трех его «повестей» в «Полярной звезде на 1823 год»[1141]. Полевой в известной рецензии на первое собрание сочинений (СПб., 1827–1828), где в адрес Булгарина высказано много нелицеприятных истин, в ряду нравственно-обличительных «статей» выделяет «Модную лавку» (1823)[1142] и «Хладнокровное путешествие по гостиным» (1825)[1143] и патетически восклицает: «Честь и слава г-ну Булгарину, что он первый решился испытать сил своих у нас в наблюдении нравов. Успех увенчал его за сей подвиг… <…> лучше Булгарина у нас никто не описывал русских нравов»[1144].

Итак, Булгарин оказался одним из первых авторов нравоописательных очерков («статей») на русской почве. Но он не был создателем жанра. Оказавшись в силу своего языкового положения на средостении польской, французской и русской культур, он начал успешно вводить указанные жанровые образцы в русскую литературу. «Нов» был для русского читателя в первую очередь материал[1145], но не только. Непривычной была и манера повествования. Ради занимательности то очерк строился как бойкая и непринужденная беседа автора и собеседника, то в авторские рассуждения вставлялись якобы услышанные диалоги, то сам рассказчик включался в описываемое действие. Авторская речь строилась на свободном скольжении от темы к теме, от исторического анекдота к ироническому описанию бытовой