подобные невинные принадлежности моды»[1169]. В оправдание Булгарина отметим, что «бытовой перегрузкой» страдали на раннем этапе и некоторые произведения французских очеркистов, на которые он ориентировался[1170].

Жанр физиологического очерка, занявший ведущее место в русской прозе с начала 1840‐х годов, также непосредственно ориентировался на французские «физиологии». Во вступлении к сборнику «Физиология Петербурга» Белинский призывал к созданию очерковой беллетристики, как у французов, и в качестве разных образцов упоминал тот самый подготовленный Жаненом сборник «Французы, нарисованные ими самими». Физиологический очерк являл собой одну из разновидностей бытописательного жанра, где бытовая деталь также оказывалась выдвинутой на первый план. Как отмечал исследователь, «натуральная школа внимательна к подробностям, даже мелочна и микроскопична», однако «предмет у нее существовал как предмет для – для изображения сословия, профессии, уклада, типа, картины»[1171]. Быт детерминируется, подробность оказывается не случайной, а обусловленной конкретным заданием. Идея социальной типизации приходит на смену «сырого» описания быта и нравов, т. е. очерк начинает строиться «на характеристике основного персонажа – типа, показанного в его общественной, социальной функции»[1172].

Необходимость социальной дифференциации нравов Булгарин декларировал не однажды. Уже в 1824 году в рецензии на повесть Василия Нарежного «Бурсак» критик подчеркивает: «Искусное начертание картины света зависит от удачного изображения разных сословий общества. Каждое звание должно иметь свой язык, свои нравы, свой образ жизни»[1173]. А в очерке «Хладнокровное путешествие по гостиным» он отмечает, что светские «нравы… страсти и привычки отсвечиваются в сношениях с людьми низшими, которые, перенимая их у нас, передают далее, пока, наконец, это подражание не исчезнет у порога поселянина. Дело философа и наблюдателя, – пишет он далее, – состоит в том, чтобы приискивать отличительные черты всех состояний»[1174].

Но декларируемые идеи не всегда находят адекватное выражение и оригинальное решение в художественной практике Булгарина. Прежде всего, это касается образов представителей «высшего состояния», которым автор посвящает ряд сатирических очерков 1830–1840‐х годов. Они лишены не только какого-либо национального своеобразия (что может быть объяснимо подчеркнутым отсутствием какой-либо самобытности), но и исторической, и психологической достоверности. Это невежественные, праздные, чванливые аристократические щеголи, зараженные галломанией, занятые погоней за модой и волокитством. Плоские и ходульные светские персонажи у Булгарина тиражируются: образ «фашонебля» в очерке «Великий муж на малые дела» (1833) мало чем отличается от портрета «денди» в одном из последних очерков «Лев и шакал» (1843)[1175]. При этом как в этих, так и в других очерках, Булгарин докучливо вторичен, активно эксплуатируя из очерка в очерк сатирические детали из первой главы «Евгения Онегина», «Горя от ума» и более поздней литературы, например, светских повестей Панаева и Соллогуба.

В. Ф. Тимм. Лев и шакал. Литография. 1843

Несколько удачнее дело обстоит с описанием других городских слоев. И если на раннем этапе обращение к их быту еще не привносит в очерки четкую национальную окраску, что можно видеть в приведенной выше жанровой картине (описание прихожей знатного вельможи), то позже в «статьях» «Мелочная лавка» (1835) и «Характер Петербурга» (1838)[1176] Булгарину удается подчеркнуть национальное своеобразие быта отдельных групп городских низов.

Важно отметить, что он одним из первых обращается к описанию не только национального быта горожан, но и петербургских социальных типов. Мы имеем в виду очерки «Салопница» (1832), «Чиновник» (1832) и «Петербургская чухонская кухарка» (1834)[1177]. Чтобы восстановить историческую справедливость, следует отметить, что в очерке «Чиновник» задолго до «Петербургских повестей» Гоголя (и тем более очерков писателей, причислявших себя к его школе), Булгарин с иронией и сочувствием рисует тип чиновника и «мир чиновничий – мир совершенно отдельный, не имеющий никакого сходства ни с житьем помещичьим, ни с купеческим и мещанским бытом»[1178]. То же следует сказать об очерках, героями которых становятся чухонская кухарка и нищенка[1179]. В них Булгарин достигает уровня художественной, объемной типизации.

Однако, в отличие от классических образцов петербургских физиологических очерков, типические характеры представлены здесь как сумма устойчивых черт, характерных для данной профессии. Отмечая многообразные вариации данной социальной группы, Булгарин конструирует из этих черт, по меткому выражению исследователя, некий «генерический тип»[1180]. Сам он описал этот метод во вводной части к очерку «Гражданственный гриб, или Жизнь, то есть прозябание и подвиги приятеля моего Фомы Фомича Опенкова» (1836), где сатирически выведены тип чиновника, его нравы, быт и привычки. Писатель-моралист «по самородным свойствам… частных лиц изображает характер целых сословий», – отмечает он, – и в этом случае «истина есть то же, что приблизительные числа в статистике, ибо физические и нравственные миры исполнены исключений»[1181]. В таком «среднестатистическом»[1182], абстрагированном понимании «типического», которое филолог Владимир Маркович уподобил «классификационному методу естественных наук»[1183], заключается принципиальное отличие Булгарина от Гоголя и от наиболее талантливых его последователей – авторов русской «физиологии». Булгарина не интересует конкретный человек, его судьба, его специфические черты. Более того, полемизируя с подходом к описанию типов в очерках антагонистов, он утверждал, что «между чиновниками у нас нет ни малейшей разницы» и что «русские купцы все на один покрой»[1184]. Однако художественная практика писателя, как мы уже говорили, не всегда совпадала с его запальчивыми критическими утверждениями.

Таким образом, даже в лучших очерках 1830‐х годов Булгарин не оригинален[1185] и следует за массовой французской «физиологией» с ее обобщенным описанием сословия или профессии[1186]. Сам он в предисловии ко второму изданию очерка «Салопница» (1842), опубликованному в серии «Картинки русских нравов», с присущим ему бахвальством проводит такую параллель: «Сравните это издание с Парижскими книжечками в этом роде, выходящими в свет под заглавием физиологий (т. е. очерков нравов) разных лиц, и вы убедитесь, что Петербургское издание не только не уступает Парижским, но во многом их превосходит»[1187]. В духе французской физиологии он дает нейтрально-ироническую классификацию определенного социального «вида» и вводит исторический экскурс в его генеалогию и историю.

Несмотря на указанные отличия, уже в ранних очерках можно отметить ряд приемов типизации, которые становятся релевантными и для русских физиологических очерков, имеющих тот же источник. Так, для каждого сословия или профессии (для чиновников, прислуги, извозчиков, нищих) Булгарин в этих очерках выстраивает свою иерархию типов, описывает нужды, нравы, особенности воспитания и досуга, манеры одеваться, привычки социальной группы или ее представителя. Кроме того, при создании фабульной динамики используется, например, изложение профессиональной биографии того или иного типичного представителя профессии. Что касается очерка «Салопница», где рисуется судьба конкретного представителя данного профессионального слоя, то здесь Булгарин предвосхищает «петербургских физиологов»[1188]. Неслучайно именно эти очерки о маленьком человеке («Извозчик-ночник» и «Салопница») отметили современники, в частности Дмитрий Григорович[1189] – один из участников сборника «Физиология Петербурга». Высоко оценил «Петербургскую чухонскую кухарку» Кюхельбекер: «очень и очень забавна. Булгарин наделен истинным дарованием»[1190]. Неслучайно также, что в число представителей ненавистной Булгарину натуральной школы непредвзятые критики включали его самого. Например, Каратыгин, вспоминая о полемике Булгарина с писателями натуральной школы, писал: «Никому из современных писателей, противников Булгарина, не пришло в голову заметить ему, что он, ярый противник „натуральной школы“, сам того не зная, был ее последователем в наиболее удачных своих произведениях»[1191]. На это обратил внимание и критик из булгаринского окружения – Егор Розен, который, проницательно заметив, что «по свойству своего таланта» Булгарин «обретается» «в пределах предметности» и «переносит в словесность все стихии и всю микрологию обыкновенного быта», подчеркнул