Синцов не знал, что делать, поэтому вышел на стадион и сделал четыре круга яростным бегом, но это не помогло, да Синцов знал, что это не поможет, но пробежал. Наверное, он смог бы еще столько пробежать, но остановился. Пустота, которую он так хотел в свою голову, так и не зазвенела, вместо нее явилась злость. Не раздражение, злость.

Синцов быстрым шагом пересек территорию больницы, с удовольствием давя еловые шишки, попадающие под ноги. У выхода из больницы дежурили ленивые бомбилы, Синцов жадничать не стал. Ехали долго, автомобильный мост через железную дорогу находился далеко за городом, бомбила тоже не торопился, рулил с удовольствием, не забывая по пути рассказывать мрачные истории, в финале которых обязательно кто-то умирал.

Синцов слушал. Каждую минуту ему хотелось послать таксиста, сказать ему, что он сволочь и недостойная личность, что так нельзя, но он молчал. Потому что бомбила был сильно старше, задыхался и то и дело брызгал в рот ингалятором, видимо, эти рассказы являлись самоутешением и аутотренингом. Уже на улице Диановых бомбила сделался вдруг печален и философски заметил, что все, конечно, там будем, но лично он кормить червей не собирается, поедет к сыну в Питер, пусть кремируют, фиг вам, а не удобрения. Под конец поездки водитель стал задыхаться сильнее, прыскать чаще и намекать на дорожающий бензин, так что Синцову пришлось добавить ему десятку на колумбарий.

Боренька стоял возле гаража, Грошев ходил вокруг и бережно протирал мотоцикл тряпкой. На подъехавшего Синцова он взглянул доброжелательно, кивнул.

– Автограф, кстати, настоящий, – сообщил он. – Не нагрел барыга…

Синцов промолчал.

– Червонец твой. Почти в анце, как я и говорил. И полтинник тоже себе оставь – две монеты – уже коллекция.

– Царяпкина умерла, – сказал Синцов.

Грошев перестал вытирать мотоцикл, теперь он стоял и нюхал тряпку.

– Царяпкина умерла! – повторил Синцов уже громче. – Сегодня умерла!

– Бывает, – Грошев отряхнул тряпку и принялся снова протирать Бореньку, только в этот раз тщательнее.

– Что значит – бывает? – оторопел Синцов.

– Все умирают, – пожал плечами Грошев. – Вот у меня кот был, одиннадцать лет прожил и умер.

Грошеву попался особенно загрязненный участок, и он стал протирать его с усилием.

– Ты скотина, – сказал Синцов. – Самая настоящая скотина!

– Да ладно, – пожал плечами Грошев, не отрываясь от тряпки. – А ну ее…

– Как…

– Хороший червонец, – снова сказал Грошев. – Не новодел, почти без механики, рельеф отлично сохранился, хотел себе оставить, отличный червонец.

Синцов шагнул к Грошеву, схватил за плечо и развернул к себе.

– Ты чего? – не понял Грошев. – Поговорить хочешь?

– Уже не хочу.

Синцов повернулся и пошагал прочь.

– Червонец-то забери! Он твой…

Синцов не оборачивался. А колени снова дрожали, как будто он опять втащил в гору непослушный зеленый чемодан.

Синцов шел домой. Было противно. Перед поворотом на улицу Мопра зазвонил телефон. Отец.

– Привет, Костя!

Отец был доволен и весел.

– Привет.

– Давай, собирайся.

– Куда?

– Домой. Тут такие дела… Я один проект закончил, и мне заплатили. Так что я внес за квартиру, нанял бригаду для ремонта, они уже сделали. Конечно, не все, ванную, туалет и одну комнату пока. Но жить можно. Так что приезжай, тут твоя помощь требуется.

– Когда?

– Сегодня и выезжай. Там в три ночи автобус. Сам-то доберешься?

– Конечно. Конечно, доберусь.

Удача.

Синцов повернул на Мопра. Из открытого окна углового дома доносилась песня. Какая-то дурацкая и печальная песня.

После обеда Синцов думал под громкую музыку. Занятия в школе продолжались неделю, но Синцов уже погрузился в учебу, в оценки, в классные интриги, в подготовку осеннего КВНа, в котором ему досталась заметная роль школьного физрука Ивана Бенедиктовича. Иван Бенедиктович был глух на оба уха и слышал через раз, несмотря на слуховой аппарат. Это качество каждый день создавало множество комических ситуаций, и Синцов с удовольствием работал над образом слабослышащего школьного работника. Для лучшего понимания роли все время Синцов проводил в наушниках, слушая «Раммштайн», что сильно снижало слух. Мама была недовольна, потому что теперь ей приходилось не разговаривать, а орать. Но Синцов от системы Станиславского не отступал.

После обеда, который, надо признать, был не таким вкусным, как обеды у бабушки, Синцов улегся на диванчике, запустил сумрачный восточногерманский индастриал и теперь размышлял, стоит ли ему побриться наголо? Иван Бенедиктович был лыс, Синцов же хотел, чтобы перевоплощение выглядело полным. От предложений надеть плавательную шапочку или обмотать голову коричневым скотчем он отказался, но и бриться наголо не торопился, потому что не мог представить, как будет выглядеть его лысая голова.

Поэтому когда вошла мама и что-то сказала, Синцов не услышал, пришлось маме снимать наушники и говорить ему почти в ухо:

– К тебе пришли.

– Что?

– Там к тебе девочка, – улыбнулась мама. – С рюкзаком.

Девочка с рюкзаком.

– Девочка с косой? – Синцов решил прикинуться глухим.

– Девочка с рюкзаком, – поправила мама. – И нечего корчить дурачка. Она, кстати, тебя ждет в прихожей.

Мама улыбнулась.

– Пойду, сделаю чай, – сказала мама и отправилась на кухню.

Синцов поднялся с дивана, убрал плеер. Останина. Скорее всего, Останина, она была у них режиссером и относилась к этому так же серьезно, как Синцов к роли физрука. Поэтому Синцов не удивился, если бы это была Останина.

Но это оказалась не она.

Синцов выглянул в прихожую и увидел Царяпкину с рюкзаком. Именно с рюкзаком – рюкзак оказался монументальным, огромным походным монстром, он стоял у стены, и Синцову показалось, что стену подпирал. Сама Царяпкина сидела рядом на банкетке и расшнуровывала ботинки. Высокие ботинки со множеством шнурков, заклепок и завязок, Царяпкина старалась.

– Привет, – сказала она, не отрываясь от шнурков. – Не переживай, я ненадолго.

– Здравствуй, – растерянно сказал Синцов.

Ему стало немного плохо. То есть не немного. Качнуло и прижало, Синцов едва успел нащупать спиной верную стену, приложился и устоял.

Царяпкина.

Синцов пытался понять, но Царяпкина мешала, возилась со шнурками и мешала Синцову думать. Почему? Она? Здесь?

– Только не надо говорить мне, что я померла, – ухмыльнулась Царяпкина. – Мне это уже тысячу раз говорили, так что мне даже все это очень сильно надоело, то есть совсем.