в высшей степени мерзкая и неотвратимая данность творения, от какой никуда не убежать же, не скрыться, разве что в сон — опять же на время! — либо, может, в безумие глубокое, чтоб уж не достало… Необратимость его, непоправимость убивает нас верней раковой опухоли… оно и есть саркома творения, все в гниль разъедает, превращает в прах, ни пирамидами его не обманешь, ни… Я б его в обратную запустил — чтоб само пожирало себя!..» — Должно быть, освободилась уже, и не навестить ли нам по-братски ее? Там и выставка новая какая-то — да, реалистов, она говорила, и кабинетик у нее не без приятности. А растворимый кофе я как-нибудь переживу. Пойло и прочее беру на себя, поскольку идееносец. Звоним?

Да почему бы и нет, тем более, что несколько уже раз отговаривался, обещал и снова отговаривался. Впервые, может, за много месяцев клятого Мизгирем времени оказалось у него больше, чем надо, чем хотелось бы, не статью же сидеть вымучивать в ожиданье автобуса, не рефлексии осточертевшие перелопачивать… А Владимир Георгиевич уже номер набирал, а набравши — сказал:

— Если молчите, значит — не возражаете, так я счел… так? Ну и … Лапушка, ты? Здравствуй, радость, жизнь моя! Что у тебя, культуртрегеров выпроводила? Как это, собираешься уходить? Не моги! Мы грядем, с Иваном Егоровичем… да, тотчас. Через прилавок, не заботься. А-а… ну, вызови. Главное, жди, другого от девиц мы не требуем. Да-с, и презумпцию невинности тоже помним, блюдем, мы ж гуманисты, лапа. Чмокаю — и мы уже в пути!..

И запер сейф, шляпу свою небрежно на голову надвинул. Базанов наспех посовал все в холодильничек редакционный, ногою подпихнул под стол портфель с глаз подальше, огляделся в себе и вокруг… все?

18

В магазине Мизгирь занял своими заказами двоих продавщиц сразу и в какие-то минуты три спустил сумму, самую малость, может, уступавшую базановской зарплате месячной. Иван кивнул на соседний отдел:

— Пойду конфет возьму…

— Не надо. Они принесут… правда же, девочки? Побольше коробку, трюфелей желательно. — И повторил, не оборачиваясь: — Не надо. Ни слова, друг мой. Каждый платит своей тоске по-своему.

Они вышли, пакетами огруженные, на центральную улицу, глухо бубнившую, кликающую голосами, визгами эстрадной попсы перемежаемыми; и по ней будто и вправду тянуло сквозняком из запахов солода, жевательной резинки и еще чего-то… рвоты? Тротуары полны были гуляющей, чужой пивной бизнес празднующей публикой, так что Мизгирю пришлось на проезжую часть высунуться, глянуть вдоль нее; и увидел, боднул шляпой в сторону подъезжавшего троллейбуса:

— Вот и скотовозка… сядем?

— Ходить же разучимся, Владимир Георгич, тут всего-то… Прогуляемся лучше.

Нет, немощен в ногах он был, слаб и во всех членах, одному и в самом деле трудно жить такому, даже если и возмещено отчасти это большой, не по росту, головой, интеллектом незаурядным, в борьбе с телесной слабостью изощренно и — нельзя не признать — несколько кособоко развившимся, по-другому навряд ли и быть могло. Разве что в доброту беспомощную, какая встречается иногда у деревенских калек с рождения, но это в редкость, обыкновенно самое себя озлобляет уродство, тут с Поселяниным не поспоришь.

И товарищество это — что, ночная тоска по силе, неодиночеству в холостяцкой этой конуре с громадным диваном гробовым и ополоумевшим от популярности, что ли, язык нестеснительно всем высунувшим старцем на стене? Или за этим что-то уже есть, та же связка с Воротынцевым, неожиданно и самым серьезным теперь образом подтвержденная участием Мизгиря в банковском деле, а не одно только стародавнее приятельство книжников, в которое и сразу-то не поверилось, стоило лишь вспомнить тот наряд погребальный, торжественный Мизгиря при каждой их встрече? Связка далеко не идиллическая в последнее время, будто некие организационные, помимо даже банка, формы имеющая и для обеих сторон вынужденная, для хозяина особенно, — и неудобная, шефа местных стряпчих будто опасаются, такого на вид немощного, но терпят. И Владимир сын Георгиев хотел бы ввести его, Базанова, в это малопонятное пока и наверняка сложное дело — в качестве сторонника своего, разумеется, а значит и орудия? Похоже на то, очень даже похоже; но еще Василий наставлял, брат, не лезть в дело, какого не знаешь — в любое, даже и мелкое… и простой вроде совет, а бесценный. Беда в том лишь, что по жизни-то, по работе ему как раз и приходилось влезать в чужие дела и не всегда, надо признать, удачно. Нет, даже если и Воротынцев предложит — не торопиться, слишком все это темно еще, неопределимо ни в целях, ни в средствах. Таких полутеневых структур сейчас как сорняка под райским названьем амброзии, все берега заполонила теперь двухметровыми зарослями, все пустоши, не проломиться — а совсем еще, кажется, недавно карантинным считалась сорняком, и они, студентами собирая в пойме реки гербарии по ботанике, всего три или четыре чахлые особи этого эдемского отродья нашли на всю группу, на тридцать с лишним молодых и беспечных, бездумных в общем-то голов. Мало кто вообще думал тогда, даже из тех, кто обязан был, не любит в благополучии думать наш человек.

Менее всего он верил сейчас, что Мизгирь не просчитал всех трудностей и проблем организационных этого самого товарищества, легковесности мечтаний его… или уже есть она, организация? Быстро, однако, отработал назад он, на свой весьма сомнительный наив, на тошноту даже сославшись, осторожничает… Так ведь никто и не торопится.

— О, гляньте — не друг ваш? — Это Мизгирь едва ль не вскрикнул, показывая на кого-то из идущих впереди в тротуарной толкотне. — Не этот … не Алексей?

— Поселянин?.. Где?

— Да вон же, в куртке светлой, цвета беж, — нет?

— Ну нет, что вы … — Парень даже и со спины не походил ничем на Алексея — высок, да, но по-щенячьи голенаст еще был, молод. — Тот — мужчина. Муж.

— Обозна-атушки… — голосом пожалел Владимир Георгиевич; и голову вздернул, еще раз оглядел из-под шляпы где прореженно, а где густо и пестро текущие, гомонящие на невнятном языке толпы. — И зачем, спрошу я вас, столько мяса богу, человечины этой? Почву унавозить — но для чего? Детские наши вопросики, себе самим на засыпку… Так, говорите, сильный он человек?

— Это вы говорите.

— Я? Ну, вообще-то, да… Но в чем эта сила, по-вашему, заключается?

— В нем самом, — улыбнулся Базанов; и уж не нарочно ли