— Нет, я понимаю… Все внешние аспекты и акценты силы я вижу — многие, вернее, — заглядывал ему снизу в лицо Мизгирь. — Векторы ее волевые, смысловые посылы, весь комплекс… А внутренние? На чем все держится, все ее эти компоненты? Может ведь и воля отказать же или терпенье наше достославное лопнуть, допустим, а то и сам рассудок… э-э … расклеиться, поплыть, что уж о теле говорить… Хотя бы одно подведет — и нет силы! Чем держится?

— Духом, наверное.

— Х-ха, дух!.. Материализм груб, конечно, малообразован и начисто лишен интуиций, тонких чувствований, даже и фантазии заурядной — персонифицированный Базаров, одним словом, невежа. Но он обладает и ценным одним свойством: отбрасывать словесное тряпье… Иногда я законченным материалистом бываю и начинаю, соответственно, вопрошать: в чем суть его тогда, духа? Эфирное нечто, эманации разумного волевого начала, просто ли животная уверенность в себе, носорожья? В самом деле — воля волею, коль сил невпроворот…

— Значит, тайна связи души и воли. Воли быть самим собой... нет, быть лучше, чем ты есть. Да, лучше, только это человека подымает, уверенным в себе делает.

— Опять — тайна, фигня эта!..

— Тогда так: энергия связи между ними. Как внутриатомная, в физике. Это огромные энергии, национальный термояд. Высвободи — костей не соберет любой враг…

— Ну уж — любой…

— Любой. Самое трудное русскому и нужное, сами знаете, — сосредоточиться. Но тут вот что еще, неучтенное… или, может, вами не названное: дух как вера. Это, он убежден, главное.

— Что, все-таки верит он? Не на словах, не из моды — всерьез? Слова-то я слышал…

— Да. Не знаю даже, когда уверовать успел, на темы эти он не очень-то…

— В расслабуху в эту себя опустить?! — Мизгирь искренне, кажется, был возмущен. — Нет, не понимаю!..

— Тут как раз наоборот, я думаю. По матери сужу. — Теперь уже в огороде, небось, копошится, подумал он; как раз и приеду, вскопаю. Всякий раз опаздывал он, вроде и поспешит — а она, на работу нетерпеливая, вскопала уже, наломалась… — Если б не верила — вряд ли пережила бы войну, голод и все такое. Такую страсть, как сама говорит…А Поселянин и церковь строит у себя, уже и батюшку ищет. Нет, что угодно, только не расслабуха.

— Ну, не себя если расслабить, то других — терпеньем, видите ль, всепрощеньем… кого прощать, палачей своих? Что ли тронулись ребята на этом?! — возбужденно говорил, неровно шагая и задевая прохожих, пакетом размахивал Мизгирь. — Когда каждый человек, каждый штык на счету — они на сторону дуру валять, силы отвлекать… Скажите, это здраво?! Это честно — по большому счету, по окопному?!

— Они думают, что там тоже своего рода фронт. Может, главный даже.

— Бабьи зады там, а не фронт… при поклонах земных особливо, — фыркнул тот, успокоиться не мог. — Ох уж это самоедство наше во всех видах!.. Значит, термояд, вы говорите… Как его разблокировать, да хоть бунтом тем же активизировать — в принципе ясно; но вот канализировать его…

— Ясно вам? А мне как раз нет. — Базанов поискал глазами, нашел, кивнул на очередную компашку парней в проезде меж домами, на корточках рядком к стене пристроились — по-тюремному, как это с недавних пор отчего-то повелось везде, руки-локти дурацки вперед выставив: покуривали, поцыкивали слюной, перед каждым на выбитом в крошку асфальте бутылка стояла, лишь один пивососил стоя, «трубач», закинув голову, кадыком двигал. — Вон они, как на толчке сидят… сдвинь их. Да и бунт — это, скорее, энергия химических связей, низшая, не атомная. В войнах отечественных — там да, отчасти в гражданской, может… Нет, ничего не ясно мне. Не больше, чем вот им, — и потому именно, что они не думают над этим… Все мы, вместе мы сами в себе застряли, в недомыслии каком-то. В паузе исторической зависли, в страшной же, — а этим пользуются, рушат нам все. Да и вы не знаете сейчас, как поднять его, народ… не знаете, — упредил он возраженье, хотя Мизгирь и попытки не делал, молчал, слушал, — и не надейтесь пока знать, потому что сам он не готов подняться. Вот будет готов — и знанье тотчас появится это, объявится везде, и лидер, и программа реальная…

— Так и что ж нам — ждать? — С мнимой кротостью это получилось у Мизгиря. — И доколе?

— А пока до упора не дойдем… до разора великого, раньше вряд ли опомнимся, такие вот мы. В наше терпенье проклятое длиной эта дорога, Владимир Георгич, вот беда в чем… — Остановился, опять закурил и только теперь заметил, что руки его — дрожат… — Вот мы и пытаемся угадать его, безмолствующего, выразить, сказать за него… а как молчанье выразишь? Ну, орет там кое-где в транспорте, матерится, на кухнях по пьянке заводится, а по большому-то, как говорите вы, счету — молчит. И доводы ума и сердца, желудка ли тут мало что значат, на это и есть оно, терпенье. Потому что молчит-то — дух, тот самый…

Они уже свернули за угол, прошли вдоль сплошной с продажными поделками витрины выставочного центра, и Мизгирь первым схватился за ручку стеклянной двери, но не открыл, а наоборот попридержал ее, остановил:

— Ну, уговорили, соглашусь с духом… Совсем не чуждо это мне, и даже более, чем вы думаете. Но вот разгуляется эта темная стихия, наконец, размахнется… Как направить этот… термояд, да, в нужное русло, а тем паче остановить, блокировать, ведь же разнесет все к чертовой матери!

— Да почему — темная непременно, а не созидательная? Это бунт мутен, социальная химия, а здесь не похимичишь: или — или … — Он поглядывал сквозь двойные двери в пустынное, с одной билетершей за громоздкой конторкой, фойе. — А кто направит… Вы что, тайны нашей не знаете? Царь. Ну, не в архаическом, может, виде — в державном, функциональном. Даже отцовском. Он же, кстати, и разжечь реактор этот может, если с умом. Хоть как Сталин тот же.

— Только не говорите мне за Сталина!.. Что за привычка у всех появилась: как что, так сразу за генералиссимуса хвататься?!

— А может, нужда? Но это я как о символе — ближнем по времени… Идемте, нехорошо как-то заставлять ждать. Отцом-объединителем народа