Мария Алексеевна прислонилась к стене. Только ее и не хватало сейчас. Этот звонкий, как у девочки, голос, особенно странно звучащий у глубокой старушки вкупе с задорным блеском глаз и слишком яркой помадой забыть невозможно.

— Получила, Алиса Максимовна. И уведомление о том, что вы подали на розыск наследства, получила тоже. Только я ведь вам все сказала еще на похоронах. Нет никакого наследства.

— Как же нет?! Сынок-то мой не последним человеком был. Не поверю я, что добра он не нажил. Сколько концертов давал, сколько званий ему присваивали. Скрываешь ты, вот и подала я на розыск.

— Алиса Максимовна, я уже объясняла вам. Марат много лет не работал, несколько лет болел. Все сбережения, которые у нас имелись, уходили на лекарства.

— А квартира?

— Это моя квартира, Алиса Максимовна. От мамы доставшаяся. А квартиру Марата мы продали десять лет назад.

Когда Марик унаследовал домик в Республике, а сама Республика вдруг спешно начала отделяться от некогда могучего государства, они сочли за благо домик продать. И ту кооперативную квартиру, которая попортила Марату столько крови, тоже продали. А на вырученные деньги расселили коммуналку в самом центре Москвы, где у Маши оставалась комната от мамы. Сделали ремонт в стиле «ампир», как им обоим нравилось. Филиал Большого театра, шутили друзья. И прожили несколько не самых счастливых лет.

Наверное, если вдаваться в юридические тонкости, Алиса Максимовна могла претендовать на какую-то долю этой квартиры. Но если посмотреть на тонкости моральные…

С мамой Марата, своей свекровью, хотя настоящей свекровью Мария Алексеевна всегда считала бабушку Гульназ, она встретилась только на похоронах мужа. Но наслышана о ней была предостаточно. В последние годы Марат часто вдавался в воспоминания. Собственно, воспоминания — это все, что у него оставалось.

— Марат вполне определенно высказался по поводу квартиры и всего имущества. После моей смерти там будет музей певца Агдавлетова.

Она произнесла последнее предложение так спокойно, словно речь шла о чем-то обыденном. А речь и шла об обыденном. С каждым годом неизбежность финала воспринимается все более прозаично.

— Высказался! Мало ли, что он тебе говорил! А завещания-то не оставил.

Вот же стерва. Мария Алексеевна не представляла, как выглядела эта склочная бабка в молодости, какой она была. Может быть, красивой и нежной, как запомнилось Марику. Но факт — сейчас она окончательно выжила из ума.

— Вы можете обратиться в суд, — холодно сообщила Мария Алексеевна и захлопнула телефон.

Пусть обращается. Все документы у нее в полном порядке, квартира оформлена на нее одну. Марата никогда не интересовала материальная сторона, для него деньги всегда были средством, а не целью. Наверное, следовало бы быть милосерднее к старухе, все-таки мать Марика. Возможно, ей нужна какая-то помощь. Но, черт возьми, у нее есть другие дети. Те, которых она хотела, которых она растила, которых не бросала. Пусть они и заботятся.

Мария Алексеевна слишком хорошо помнила их встречу в тот страшный день, когда надо было проститься с Мариком навсегда. Алиса Максимовна появилась на поминках в веселеньком крепдешиновом платье в цветочек, с яркой помадой и искусственной розой в волосах. Люди косились на странную женщину, но их с Маратом сходство сразу бросалось в глаза и давало ответы на все вопросы. Те же глаза, только у нее голубые, а у Марата черные, тот же курносый нос, те же мягкие скулы. После третей рюмки она направилась к Маше, окаменевшей, плохо понимавшей, что происходит, и вдруг громко, на весь зал заголосила:

— Сидит она! Жрет, пьет и куском не подавится! Угробила сыночка моего, не уберегла! Посмотрите, люди добрые! От таких вот стерв мужики на себя руки накладывают!

И зарыдала истерично, с подвываниями, как Маша никогда бы себе не позволила, хотя в тот момент очень хотелось. Народ зашептался, заволновался, кто-то оттащил сумасшедшую бабку от вдовы, увел за самый дальний стол, но она и оттуда выкрикивала обвинения. Потом умолкла, вероятно, нашелся умный человек, наливший ей еще пару рюмок.

— Даже не вздумай себя винить, — услышала Маша голос Кигеля, и его крепкая рука легла ей на плечо. — Ты сделала все что могла. А Марат поступил так, как считал правильным. Он всегда только так и поступал.

И вот тогда она все-таки зарыдала.

* * *

Три года Марат боролся. Не со временем, нет. С ним бороться бесполезно. Боролся с собой, со своим нежеланием вписываться в новое время. Заставлял себя выходить на сборных концертах, когда звали, и каждый раз возвращался домой с чувством глубокого разочарования. Смотрел телевизионную версию, и горечь становилась еще сильнее. Как чужеродно выглядел он в нынешних концертных программах со своими песнями, с выглаженной рубашкой и бабочкой. Ладно, бабочку можно снять, рубашку расстегнуть хотя бы на одну пуговицу, а песни выбрать попроще. Но куда еще проще? Всю оставшуюся жизнь петь «Первый поцелуй», вызывая ностальгические чувства у рассыпающихся бабулечек на балконе и в бельэтаже? А что дальше? Когда на сцену выходил двадцатилетний мальчик с тонкой талией и озорными глазами, «Первый поцелуй» звучал как никогда уместно. А когда с той же песней выходит потяжелевший и погрустневший мужчина с седыми висками — это странно. Еще через пару лет будет просто смешно.

Стремительно ухудшалось самочувствие, и некоторые вещи не замечать стало трудно. Марат старался реже выходить из дома, потому что в их старинном, дореволюционной постройке здании не было лифта, а лестничные пролеты казались непреодолимым препятствием. Да и не хотелось ему выходить. Новая Москва с ларьками, пьяными компаниями, день и ночь распивающими пиво в сквере под окнами, иномарками, оккупировавшими весь центр, не прибавляла хорошего настроения. Марат только острее чувствовал себя чужим.

Маша изо всех сил старалась ему помочь. Вытаскивала на концерты, заставляла выходить на прогулки, дважды они ездили в санаторий в Подмосковье, и дважды Марат возвращался оттуда в Москву раньше положенного. Дома он хотя бы мог запереться в кабинете и заниматься музыкой. Музыка и спасала, в стол ложились все новые и новые партитуры. Но среди них ни одной песни. Песен ему больше не хотелось.

Маша уговаривала его лечиться, но Марат решительно сопротивлялся. Зачем? За что цепляться? Ради чего? Вслух он так Маше ответить не мог, поэтому просто отмалчивался. Не потащит же она его в больницу силой. Кое-как согласился на визит доктора Карлинского. Маша описывала его как сущего волшебника, буквально вытащившего Леньку Волка с того света. Марат с трудом удержался от комментария, что Ленька, вероятно, так достал Всевышнего, что тот сам