Даже для юмористов смерть – серьезная штука.

Более пятидесяти лет Эфраим Кишон был моим лучшим другом. За пятьдесят лет мы обменялись миллионами слов на иврите и венгерском. Пятьдесят лет мы тревожились за судьбу страны; в течение пятидесяти лет я видел, как он доставал из нагрудного кармана листок бумаги, на котором записывал все удачные мысли, приходившие ему в голову; пятьдесят лет он смешил и злил меня. Без него у меня не было бы моей первой квартиры и моей первой работы в «Маариве». А возможно, если бы он не пошел со мной тогда в раввинат, у меня не было бы моей первой и последней жены.

В день моего семидесятилетия он сказал мне: «Томике, не важно, как ты себя чувствуешь, – важно, чувствуешь ли ты себя стариком».

Он умер восьмидесятилетним. Я пишу «он умер» и плачу. Плачу о нем, о себе и о нашем поколении, приехавшем в Израиль, эту неведомую землю, спасаясь от Катастрофы. Плачу о худощавом юноше, выучившем наизусть словарь иврита, – а сегодня невозможно составить словарь иврита без его выражений. Равно как невозможно говорить об израильском юморе, не начав с него. С миллионов книг на десятках языков, множества фильмов и пьес.

Как все великие комики, он был печальным человеком. Потому что у него не было иллюзий. И он был счастливым человеком, потому что знал, что второго такого не было и нет. Много ли людей, о которых можно сказать такое после их смерти? Или до нее?

2005 год не предвещал ничего хорошего.

Незадолго до Нового года я освободил свой кабинет, попрощался с сотрудниками министерства, которые своими теплыми словами растрогали меня до глубины души, и снова стал только депутатом Кнессета.

– Как ты сможешь теперь быть рядовым членом Кнессета? – подначивал меня Пораз.

– Не волнуйся, – ответил я, – через пару недель Перес войдет в правительство вместо нас, и я стану лидером оппозиции.

– Но Перес обещал, что не войдет в правительство.

– Да, помню. Но это же Перес!

Конечно, я оказался прав. Партия «Авода» вползла в правительство на брюхе, уступив ортодоксам все, что я отказался им дать. Я стал лидером оппозиции. Это была странная оппозиция, конфликтующая и разобщенная, единая лишь в одном – нежелании отставки правительства. Среди моих коллег по партии «Шинуй» первое время шел спор, надо ли нам голосовать против бюджета, из-за которого мы вышли из правительства. Я решил, что мы не будем делать этого, и навязал свое мнение остальным.

– Я не готов отвечать за провал разъединения, – сказал я. – Пусть Шарон сам закончит все это, потом у нас будет предостаточно возможностей подвинуть его.

За несколько месяцев до того, в разгар кризиса, я отправил письмо Андреасу Людвигу, менеджеру отеля «Маранья» в Швейцарии, в котором мы обычно проводили отпуск. «Дорогой господин Людвиг, – писал я, – как вам, конечно, известно, сейчас в Израиле серьезный правительственный кризис, поэтому я не могу уехать из страны. К сожалению, вынужден отказаться от забронированного номера».

Ситуация изменилась – теперь я мог компенсировать Шуле потерянный отпуск, и мы отправились в край голубых озер и заснеженных гор. Когда мы приехали туда, конечно, выяснилось, что господин Людвиг, разумеется, не имел ни малейшего представления, о каком правительственном кризисе я писал, и о том, чем он завершился. Это было хорошим напоминанием о том, что события, которые кажутся нам чрезвычайно важными, ничего не значат для нормальных людей в нормальных странах, где «важное» – это когда какао подано слишком рано и успело остыть.

Вернувшись, мы обнаружили, что страна разделена на два лагеря, а улицы бурлят и бушуют. Поселенцы выходили на демонстрации в рекордных количествах. Сто тридцать тысяч человек выстроились в «живую цепь», сто пятьдесят тысяч участвовали в молитве протеста в начале месяца швата, двести тысяч пришли на демонстрацию на площади Рабина. Большинство шествий прошли без насилия, но были и более жесткие акции протеста – например, когда члены движения «Это наша страна» перекрывали дороги и призывали к гражданскому неповиновению, или когда несколько известных раввинов призывали солдат не подчиняться приказу о ликвидации поселений.

Как и все, я наблюдал за происходящим со страхом и печалью. Поселенцы, которых я любил и уважал, казалось, сошли с ума, снова напомнив мне, что диалог с Богом невозможен. Сквозь поток эмоций и переживаний проступала важная истина: государство не имеет права сдаваться. Премьер-министр инициировал, правительство утвердило, Кнессет принял закон, Высший суд справедливости вынес решение. Когда против всего этого восстают люди, охмуренные изменнической верой, подстрекаемые мессиански настроенными раввинами, и бросают вызов законной власти, государство оказывается вынуждено, как пробудившийся джинн, пустить в ход свои длинные руки – полицию и армию, – чтобы восстановить закон и порядок.

Мы видели подобные сцены десятки лет назад в южных штатах США, когда местные власти, при поддержке разгоряченной толпы, протестовали против совместного обучения чернокожих и белых детей. Южане утверждали, что либералы, сидящие в Вашингтоне – в Белом доме, Конгрессе, Верховном суде, – пытаются навязать им порядки, противоречащие их вере, традициям, укладу жизни, их демократическому праву помешать чернокожим добиться своего. Президент Эйзенхауэр тогда отправил туда армию, которая вынудила протестующих соблюдать закон. С тех пор белые и черные дети учатся вместе.

Когда не остается выбора, государство применяет силу. Огромный размер мобилизованных ресурсов позволил ему действовать сдержанно. Несмотря на угрозы, демонстрации и протесты, повседневная жизнь в Израиле не была подорвана. Не случилось ни переворота, ни прихода Мессии, ни апокалипсиса. Общество выдержало испытание. Мы можем с удовлетворением отметить, что в час кризиса страна продолжает функционировать. Демократия устояла перед возбужденной, решительной, уверенной в себе, хорошо организованной и щедро финансируемой толпой. Власть закона победила.

Разъединение началось в понедельник, 15 августа 2005 года. Два дня спустя Шарон пригласил меня встретиться в ним в его офисе в Иерусалиме.

Хорошо известно, что, когда торнадо проходит по какой-то местности и воронка вихря засасывает все попавшиеся на пути дома, деревья и автомобили, в самом центре торнадо, который называют «глазом бури», царит тишина. Что-то в этом роде я ощущал во время встречи с Шароном. Над сектором Газа бушевал смерч, средства массовой информации всего мира сообщали о сражениях поселенцев с выселяющими их отрядами армии и полиции. А мы с Шароном более часа вели неторопливую беседу, в основном о Бен-Гурионе и Моше Даяне. Шарон взял свою автобиографию и показал мне фотографию, на которой Бен-Гурион обращается к Арику, а из-за его спины выглядывает Меир Амит.

– Посмотри, какой взгляд у Амита, как он завидует мне, – сказал Шарон и усмехнулся. В это время солдаты и полицейские врывались в дома поселенцев в Газе.

В тот момент Шарон был самым востребованным прессой человеком на планете и при этом самым одиноким в своей стране. Одиноким физически – из опасений за свою безопасность, одиноким политически – из-за раскола в собственной партии, одиноким в семье – из-за трудного положения его сына Омри, одиноким как политик, выполняющий решение, которое будет судить История. Он был в хорошем настроении.