прежде я не чувствовал себя таким восхитительно живым и не был так убежден в правильности своих действий. Насколько лучше скоро станет мир, насколько благороднее и прекраснее!

– Я хочу ознакомить вас, – сказал далее граф, – с моей стратегией касательно этого острова.

Затем он плавно повел в воздухе руками (какие у него длинные тонкие пальцы, какие острые клинки ногтей!), и из темноты выскочил его ставленник, Халлам, с ворохом бумаг. Он торопливо подошел к графу, встал с ним рядом и заговорил, наслаждаясь своим моментом в центре внимания.

– Граф приказал мне зачитать декларацию его планов относительно будущего Англии.

При всех своих очевидных внешних недостатках Халлам обладает великолепным сочным голосом, в высшей степени приятным для слуха. Иные (но только не я, разумеется) могут даже счесть, что он благозвучнее голоса самого графа, говорящего с явным акцентом.

– Во-первых, – продолжил Халлам, – следует многое сказать о правилах комендантского часа и мерах воздействия на тех, кто сознательно и по своей воле их нарушает…

Не стану приводить здесь подробности последовавшего выступления. На самом деле я едва ли сумел бы это сделать даже при желании. Ибо хотя я соглашался с каждым словом – о необходимости всеобщего возвращения к более строгим и простым моральным принципам, о переустройстве общества по образу феодального порядка, о более воинственном курсе внешней политики, – никаких конкретных деталей речи мне почему-то сейчас не вспомнить.

Когда Халлам закончил, мы бурно зааплодировали – бешено били в ладони, охваченные горячечной радостью.

Затем вперед выступил сам граф.

Он улыбнулся с плотно сомкнутыми губами.

– Благодарю вас, друзья мои, за оказанное доверие. Сохраняйте веру. Выполняйте приказы. И все будет дано вам в должный срок.

С этими словами он вновь исчез в потоке тумана.

Члены Совета один за другим потянулись к выходу. Думаю, сегодня вечером будет грандиозное празднование с морем выпивки. Я уже собрался присоединиться к остальным, полагая, что все мы заслужили шампанское, но внезапно мне на плечо легла чья-то мягкая ладонь.

– Подождите.

Я обернулся и увидел ухмыляющегося Халлама.

– Что вы сказали?

– Вам надо задержаться.

– Я не подчиняюсь приказам актеров.

– Но должны подчиняться его приказам. А он велел вам задержаться.

Халлам повернулся и пошел прочь с гораздо большей живостью, чем можно ожидать от столь тучного человека. Актер мне решительно не нравится, но я глубоко почитаю того, от чьего имени он говорит.

Я стал ждать. Пока все не ушли и храм не опустел, сидел с закрытыми глазами, словно молясь.

Через несколько минут, как я и ожидал, тишину нарушил резкий смешок, донесшийся из темноты.

Я поднялся на ноги и огляделся. В храме никого не было.

– Милорд, вы хотели поговорить со мной? – спросил я.

Каким образом он прежде скрывался от наших взоров, не знаю, но в следующий миг он просто вышел из темного угла помещения.

– Граф…

– Ты хорошо поработал, мой верный слуга, – сказал наш господин и хозяин. – Ты многое сделал во имя наше. А потому должен сейчас принять награду.

– Но я не прошу награды, милорд.

– Не бойся. Я хочу, чтобы ты всегда оставался рядом со мной. Ты заслужил такое место.

– Милорд, это великая честь для меня.

Он шагнул ко мне, и на миг в лицо повеяло запахом чего-то далекого: холодного чистого воздуха трансильванского леса.

Граф дышал тяжело и как будто слегка дрожал.

– Мне тоже нужно пропитание, – сказал он. – Я голоден.

– Конечно, милорд.

– Я еще не обрел окончательную цельность, – тихо проговорил он. – Мне нужно то, что внутри мальчика, в моем сосуде. То, что скоро даст мне ритуал стригоев.

– Не уверен, что понимаю вас, – сказал я.

Граф улыбнулся, показав острые зубы, вид которых вызвал у меня смешанное чувство изумления и страха.

– А тебе и не надо ничего понимать. Не надо задавать вопросов, искать объяснений. Теперь ты должен лишь служить моей воле.

Затем, ни секунды не медля, он оскалился, зашипел и накинулся на меня… Темное, томительно-страшное наслаждение. Никогда не забуду первые ощущения: прокол, вытягивание, сосание…

А теперь я осознаю, что меняюсь. Постепенно превращаюсь изнутри во что-то гораздо лучшее меня прежнего. И ровно то же самое, что происходит со мной, сейчас происходит и со всей нацией.

Служебное письмо преподобного Т. П. Огдена – доктору Р. Дж. Харрису

4 февраля

Господин директор! Пишу к Вам в состоянии глубочайшей тревоги. Я долго молился о наставлении и пришел к мысли, что в настоящее время самым разумным и правильным шагом с моей стороны будет данное письмо.

Господин директор, меня безмерно тревожит духовное благополучие наших мальчиков. Полагаю, Вы уже догадываетесь, о чем пойдет речь. Все последние дни среди наших учеников нарастало беспокойство и волнение. Уверен, Вы не могли не заметить этого, хотя теперь крайне редко выходите из своего кабинета. Я пытался убедить себя, что многое в их поведении является закономерным следствием недавних страшных событий в Лондоне, потрясших всю страну. Представляется очевидным, что мы стоим на пороге (на самом краю!) национального кризиса. И вполне естественно, что подобные обстоятельства отражаются на внутреннем состоянии наших смышленых и восприимчивых подопечных.

Но есть еще кое-что. Я совершенно уверен. Среди нас находится какой-то чужеродный элемент, действует какая-то враждебная сила.

Семена истерии пустили корни в нашей школе и уже приносят ужасные плоды. Ситуация обострилась до предела во время вечернего богослужения в часовне. Обычно оно проходит в тихой, почтительной атмосфере, но сегодня в воздухе чувствовалось лихорадочное возбуждение еще даже до начала службы. Мальчики заметно нервничали, перешептывались и приглушенно переговаривались между собой гораздо чаще, чем это принято или дозволено. Стоя перед ними на кафедре, я заметил также, что вид у них какой-то заговорщицкий. Понимаете ли, господин директор, все они то и дело перекидывались друг с другом взглядами – эдакими особыми, многозначительными взглядами.

Еще не заговорив, я испытал давно забытое чувство, которого не испытывал со времени первых дней моей работы в школе: кошмар любого учителя – ощущение, что твое влияние на учеников ослабевает и они вот-вот полностью выйдут из повиновения.

Чтение молитв, однако, происходило вполне обычным порядком, как и пение нашего гимна, и мое короткое, но содержательное чтение из Послания к Эфесянам, во время которого, горд сообщить, мой голос дрогнул лишь раз.

Руки у меня тряслись, и мне пришлось схватиться за края кафедры, чтобы не выдать своего волнения. Думаю, несколько мальчиков это заметили.

Пока я говорил, заговорщицкие перешептывания и перемигивания участились. Также стала очевидной возмутительная тенденция к телесному взаимодействию на скамьях, совершенно неуместному в храме Божьем.

Но настоящий кошмар начался, только когда все поднялись на