Здесь Вы сделались одним из главных представителей несостоятельной и уязвимой системы. Безусловно, Вы согласитесь, что ситуация в Лондоне требует изменений, причем самых срочных.

Искренне Ваш

?[60]

от имени Г. Д. Шона,

избранного председателя Совета Этельстана

Письмо лорда Артура Годалминга – Джонатану Харкеру

31 января

Дорогой друг! Пишу эти строки – кто знает, прочитаете ли Вы их когда-нибудь? – среди ревущего яростного хаоса. Вокруг творится ад кромешный. Худший из наших страхов воплотился в самой ужасной форме.

Как я и обещал в письме от двадцатого числа, я покинул Англию в обществе своего слуги Стрикленда и отправился на континент в надежде попутешествовать, поисследовать незнакомые места и обрести хотя бы какое-то подобие душевного покоя.

Я часто молился о том, чтобы за морем мы оказались вне досягаемости для тени. Однако, похоже, наша участь предрешена.

В Дувре мы, сохраняя инкогнито, приобрели билеты и погрузились на германское торговое судно. Нашим капитаном был худощавый парень с тяжелыми веками по имени Дельбрюк, имевший вид крайне настороженный и подозрительный.

Сегодня утром нас проводил в каюту смуглый помощник капитана и на ломаном английском велел нам держаться подальше от той части корабля, где находится груз. Выходить на палубу позволялось только с разрешения Дельбрюка.

Изнуренные, словно после приступа лихорадки, мы двое тотчас заснули в нашей тесной каюте. Провалились в забытье мгновенно, просто с противоестественной быстротой.

Проснулся я оттого, что чья-то рука осторожно, но решительно трясла меня за плечо, возвращая к действительности. Надо мной стоял Стрикленд, с встревоженным, помятым со сна лицом. Корабль шел со скоростью, наводящей на мысль, что мы уже в открытом море.

– Милорд? Вы слышите?

Где-то поблизости плакал ребенок. Понять, мальчик то или девочка, а равно определить его или ее возраст не представлялось возможным.

Несколько мгновений мы со Стриклендом молча смотрели друг на друга, прислушиваясь к горькому детскому плачу. Но прежде чем кто-либо из нас успел заговорить, мощный протяжный рев заглушил все прочие звуки.

Парой секунд позже судно резко накренилось. Нас обоих швырнуло на пол, и в сумятице происходящего первой моей мыслью было, что теперь корабль неминуемо опрокинется на бок, если вообще не перевернется вверх днищем. Но после удара второй – противоположной – волны судно вроде бы выровнялось. Мы со Стриклендом поднялись на ноги. Сверху, откуда-то с палубы, доносились истошные крики моряков.

Мы выскочили из каюты и ринулись наверх, на открытый воздух. Там нас ожидала сцена полного смятения и неразберихи. Палуба ходила ходуном, предательски скользкая. Вода бурлила и вскипала белой пеной под ногами, фонтаны брызг взметывались и обрушивались на нас снова и снова. Повсюду вокруг метались в отчаянии измученные члены команды.

– Что происходит? – возопил я. – Что все это значит?

Ни один из моряков мне не ответил и вообще никак не показал, что заметил мое присутствие.

Потом вдруг позади нас раздался голос – самый неожиданный из всех мыслимых.

– То, что мы сейчас наблюдаем, всего лишь последствие.

Мы разом повернулись к говорившему, и… мой дорогой друг, мне страшно написать Вам правду. Ибо перед нами стоял не кто иной, как…

– Квинси! – вскричал я. – Боже мой, что ты здесь делаешь?

Ваш сын казался совершенно бесстрастным.

– Я явился за вами, милорд.

– Как тебя понимать?

– Все это время я вел борьбу. Мне было запрещено говорить об этом. Но теперь я знаю, какая сторона победила. Мы должны развернуть корабль и возвратиться в Англию.

– Но зачем, во имя всего святого?

– Вы сами знаете, – ответил Квинси. – Чтобы приветствовать моего настоящего отца, который вернулся к нам.

Пока он говорил, в борт корабля ударила очередная громадная волна, и нас всех сшибло с ног. Но прежде, еще когда Ваш сын произносил последние слова, я с невыразимым ужасом увидел, как глаза у него полыхнули страшным красным огнем[61].

Из личного дневника Мориса Халлама

31 января. По-прежнему лежу в постели, за мной ухаживают слуги, изредка меня навещает мистер Габриель Шон, и ни в чем мне нет утешения. Внутри меня растет что-то ужасное, точно знаю. Увеличивается в размерах. Наливается силой. Жаждет вырваться наружу.

Каждое слово, которое пишу, дается с трудом и болью. Перо в руке кажется страшно тяжелым. Зрение играет со мной шутки. Время снова стало скользким, текучим, и оно полно ловушек.

Должно быть, такие же чувства испытывали великие трагические герои к финальному акту: Гамлет, когда узнал о приближении Фортинбраса с армией; шотландский тан, когда заметил невероятное движение среди деревьев[62]. Теперь уже не повернуть, не убежать. Инерция влечет меня вперед, моя судьба предрешена, и мне надлежит просто произносить требуемые строки и стоять там, где велит режиссер. Как в былые времена, я чувствую присутствие своих зрителей по другую сторону занавеса. Чувствую их волнение и возбуждение, нарастающие по мере приближения развязки.

Боюсь, мой прощальный поклон будет не самым изящным, но он должен стать самым памятным. Лежа здесь одурманенный и слабый, оглядываясь на свои бесчисленные ошибки и подсчитывая свои сожаления, я нахожу некое подобие утешения лишь в одной мысли: меня не скоро забудут.

Дневник Мины Харкер

Дата неизвестна. Я снова с Джонатаном. Все вокруг другое. Мы в пышном, плодородном саду поразительной красоты, который я не узнаю и не помню.

Мы сидим одни на кованой скамье. Очень тепло (середина лета, не иначе), воздух наполнен ароматом английских цветов и дремотным, умиротворяющим жужжанием пчел. Все дышит блаженством и покоем. Все кажется чудесным и прекрасным. Джонатан берет мою руку и улыбается. Теперь я вижу, что он гораздо моложе, чем был совсем недавно. Я опускаю взгляд и обнаруживаю, что руки у меня гладкие, без единой морщинки – как в далеком прошлом, еще до Трансильвании и последующих событий, когда я была помощницей школьной учительницы, а Джонатан работал простым клерком в адвокатской конторе.

– Мина? – говорит он. – Мина, любимая?

Даже голос его звучит по-другому – ах, как я могла забыть? – полный доброты, радости и затаенной страсти. Ни следа раздражения и обиды, которые слышались в нем почти постоянно в последнее время.

– Да, милый? – У меня кружится голова от тихого восторга, от предвкушения совершенного счастья.

– Я спросил, моя дорогая, согласна ли ты стать моей женой.

– О боже, Джонатан, ничто не сделает меня счастливее.

Он порывисто подносит мои руки к губам и целует.

– Ах, любовь моя! Ах, моя дорогая!

Внезапно я отшатываюсь от него.

– Нет!

– Мина?

– Нет, – твердо повторяю я. – Все было не так. Сейчас все не так, как должно быть.

Джонатан понимающе улыбается.

– Ты имеешь в виду, что мы