Ася Чиж уже который раз перечитывала письмо Антона Ивановича.

«23 июля (5 августа) 1917.

Когда поезд нес нас на историческое заседание 16 июля, я беседовал со своими, я сказал своему начальнику штаба Маркову:

— Страшно интересное время, профессор, захватывающее… Но все-таки хорошо бы хоть маленький уголок личной жизни…

— Помилуйте! Какая уж личная жизнь, когда делаешь историю.

Вот так открытие. Я и не заметил, как подошли к „истории“. Профессор преувеличивает».

«Не преувеличивает, — подумала про себя Ксения Васильевна. — Нет у нас личной жизни! Когда же мы будем вместе?»

Будете, Ксения Васильевна, уже немного осталось…

А пока мы вернемся к заседанию 16 июля. Речь пойдет о совещании высших военачальников и членов правительства, созванном Керенским.

После возвращения с фронта Деникин получил приказание 16 июля прибыть в ставку, в Могилев. Керенский предложил Брусилову пригласить авторитетных военачальников для того, чтобы выяснить действительное состояние фронта, последствия июльского разгрома и направление военной политики в будущем. Как оказалось, прибывший по приглашению Брусилова генерал Гурко не был допущен на совещание Керенским; генералу Корнилову послана была ставкой телеграмма, что ввиду тяжелого положения Юго-Западного фронта приезд его не признается возможным и что ему предлагается представить письменные соображения по возбуждаемым на совещании вопросам.

Положение страны и армии было настолько катастрофическим, что Антон Иванович решил представить на совещании истинную картину состояния армии.

Он явился к верховному главнокомандующему. Брусилов удивил его, сказав:

— Антон Иванович, я осознал ясно, что дальше идти некуда. Надо поставить вопрос ребром. Все эти комиссары, комитеты и демократизации губят армию и Россию. Я решил категорически потребовать от них прекращения дезорганизации армии. Надеюсь, вы меня поддержите?

После небольшой паузы Деникин ответил:

— Ваше превосходительство! То, что я услышал от вас сейчас, вполне совпадает с моими намерениями. Я приехал именно с целью поставить вопрос о дальнейшей судьбе армии самым решительным образом.

Выйдя из кабинета верховного, Деникин недоумевал: что за метаморфоза произошла с Брусиловым, так любившим размахивать красной тряпкой? И он принял решение исключить из будущей речи все горькое, что накопилось исподволь против верховного командования.

Участники совещания ждали общего сбора долго, часа полтора. Потом выяснилось, что произошел маленький инцидент. Керенского не встретили на вокзале ни главковерх, ни начальник штаба генерал Лукомский. Премьер долго Ждал и нервничал. Наконец, послал своего адъютанта к генералу Брусилову с резким приказанием немедленно прибыть к нему с докладом. Революционная театральность не обходится без своих лицедеев. Надо полагать, Керенский, при его любви к позе, получил сильнейшую пощечину. Он вскоре припомнит ее Брусилову, когда будет отправлять в отставку.

В начале совещания генерал Брусилов обратился к присутствующим с краткой речью. Она поразила Деникина своей пустотой и незначительностью. В сущности, главковерх ни сказал ничего. Наконец, слово было предоставлено Деникину.

Автор этих строк читал три опубликованных и два архивных варианта речи генерала Деникина на совещании. В текстах речи имеются незначительные расхождения. Есть смысл довести основные положения данной уникальной речи до внимания читателей[57]:

«…Вступив в командование фронтом, я застал войска его совершенно развалившимися. Это обстоятельство казалось странным, тем более ни в донесениях, поступавших в ставку, ни при приеме должности положение не рисовалось в таком безобразном виде. Дело объясняется просто: пока корпуса имели пассивные задачи, они не проявляли особенно крупных эксцессов. Но когда пришла пора исполнить свой долг, когда был дан приказ о занятии исходного положения для наступления, тогда заговорил шкурный инстинкт, и картина развала раскрылась.

До десяти дивизий не становились на исходное положение. Потребовалась огромная работа начальников всех степеней, просьбы, уговоры, убеждения… Для того чтобы принять какие-либо решительные меры, нужно было во что бы то ни стало хоть уменьшить число бунтующих войск. Так прошел почти месяц. Часть дивизий, правда, исполнили боевой приказ. Особенно сильно разложился 2-й Кавказский корпус и 169-я пех. дивизия. Многие части потеряли не только нравственно, но и физически человеческий облик. Я никогда не забуду часа, проведенного в 703-м Сурамском полку. В полках по 8—10 самогонных спиртных заводов; пьянство, картеж, буйство. Грабежи, иногда убийства…

Я решился на крайнюю меру: увести в тыл 2-й Кавказский корпус (без 51 пех. дивизии) и его 169 пех. дивизию расформировать, лишившись таким образом в самом начале операции без единого выстрела около 30 тысяч штыков…

На корпусной участок кавказцев были двинуты 28-я и 29-я пех. дивизии, считавшиеся лучшими во всем (фронте… И что же: 29-я дивизия, сделав большой переход к исходному пункту, на другой день почти вся (два с половиной полка) ушла обратно; 28-я дивизия развернула на позиции один полк, да и тот вынес безапелляционное постановление — „не наступать“.

Все, что было возможно в отношении нравственного воздействия, было сделано.

Приезжал и верховный главнокомандующий; и после своих бесед с комитетами и выборными 2 корпусов вынес впечатление, что „солдаты хороши, а начальники испугались и растерялись“… Это неправда. Начальники в невероятно тяжелой обстановке сделали все, что смогли. Но г. Верховный главнокомандующий не знает, что митинг 1-го Сибирского корпуса, где его речь принималась наиболее восторженно, после его отъезда продолжался… Выступали новые ораторы, призывавшие не слушать „старого буржуя“ (я извиняюсь. По это правда… Реплика Брусилова — „Пожалуйста“…) и осыпавшие его площадной бранью. Их призывы встречались также громом аплодисментов.

Военного министра, объезжавшего части и вдохновенным словом подымавшего их на подвиг, восторженно приветствовали в 28-й дивизии. А по возвращении в поезд его встретила делегация одного из полков, заявившая, что этот и другой полк через полчаса после отъезда министра вынесли постановление — „не наступать“.

Особенно трогательна была картина в 29-й дивизии, вызывавшая энтузиазм — вручение коленопреклоненному командиру Потийского пех. полка красного знамени. Устами трех ораторов и страстными криками потийцы клялись „умереть за Родину“… Этот полк в первый же день наступления, не дойдя до наших окопов, в полном составе позорно повернул назад и ушел за 10 верст от поля боя…