Ох, как наша заводская шпана подражала героям «Бандитского Петербурга»! Через одного ходили клоны Леонида Максимова, с таким же выражением лица «тигр перед прыжком», с причёской юного арийца – каре с выбритыми висками. Многие копировали Игоря Головина ещё из первых «Улиц разбитых фонарей». Конечно, это очень удачные находки артистов для роли, но никто не даст гарантии, что так выглядят реальные бандиты. Считалось, что братва ходит «в коже», потому что она практична, прочна, легко моется и не пропускает грязь и кровь. Но тогда вся страна в ней ходила, рынки были завалены кожей до потолка. Любой рейсовый автобус буквально скрипел, когда в него битком набивались пассажиры в плащах, куртках, перчатках, пальто и даже штанах. Всё вокруг было решительно кожаное! Вяжущий запах дубильных фенолов витал повсюду, многие были убеждены, что так пахнет сам материал. Рабочие стали первыми покупать эти куртки, тогда ещё дефицитные и очень дорогие. Питерские рабочие, кстати, всегда очень хорошо одевались. Иные думают, что рабочий класс – это рванина какая-то, на самом деле их зарплата в разы превышала стандартные по стране сто двадцать рэ. Не пьяниц имею в виду – этим всюду хреново, хоть в Москонцерт их по блату устрой. Мой дед, рабочий Балтийского завода, на довоенных фотографиях выглядит как артист. Прям, откуда что берётся! Такие фото сохранились во многих семейных архивах. Они никогда не додумались бы фотографироваться в мятых шортах и майках с такими же мятыми лицами, как это делают сейчас. Современная бытовая фотография – только людей пугать: сутулые фигуры, спившиеся лица, отсутствующие взгляды, не придающие себе значения в настоящем и гордящиеся этим, словно желающие сбежать из своей эпохи в чужую, где якобы всё такое великое и героическое. Но чужое, не наше, поэтому уже не поможет распрямиться и вернуться к себе. А в старые портреты и сейчас можно влюбиться. Бабушка влюбилась в юного деда по фотографии с ноябрьской демонстрации, где он в длинном драповом пальто стоит а-ля Маяковский в шляпе и с настоящей сигаретой, не самокруткой какой-нибудь. Не столько курили этот дорогой табак, сколько использовали как обязательный элемент гардероба. Даже сейчас шикарно смотрится. Они всегда ходили к настоящему фотографу. Они могли себе это позволить! Их групповые портреты в костюмах-тройках и кепи, в жилетах с цепью от часов, которые были роскошью неслыханной, могли бы сойти за собрание акционеров сталелитейной корпорации.

Как им это удавалось? Просто страна была завалена открытками с актёрами немого кино, которые умели красиво сидеть, стоять, страдать, молчать. Они умели выражать мысль молчанием, их неподвижность была красноречивей любого движения. От эпохи НЭПа остались потрясающие фотографии настоящей богемы, очень артистичных поэтов Серебряного века, чего не скажешь о нашей нынешней, изрядно помято-жёванной «элите». Барышни обменивали портреты Вертинского в цилиндре на Лемешева с сигаретой, а Названова в фас или три четверти – на Есенина с трубкой. Они были красивы, им подражали, их копировали, у них учились держаться, выражать себя. Человек так устроен. С самого рождения, пока он ещё не понимает значения слов, человек примеряет к себе всё, что видит вокруг. На этом основан феномен моды и само воспитание. Человек – существо информационное, он жаждет наполнить себя хоть каким-то содержанием, какое будет предложено, напяливает на себе те или иные образы как модную одежду, пусть не всегда удачно. Иногда действуя от противного, когда на фоне пропаганды половой распущенности попёрли поклонники русской старины в косоворотках и шароварах. В человеке это настолько крепко сидит, что он способен копировать даже взаимоисключающие образы. Например, в рекламе девяностых показывали молодых с бутылкой пива, сейчас – с детьми. Зритель всё послушно скопировал, хотя подсаженный на алкоголь организм внёс в новый образ свои коррективы, что добавило головной боли органам опеки. А в Перестройку попёрли бандиты, как основной образец для подражания. Когда клоны киношной братвы в день зарплаты «скрипели кожей» и бряцали почти золотыми цепями к заводской кассе, все расступались. Так, на всякий случай.

– Бандиты, что ли, дверью ошиблись?

– Какие бандиты? Это ребята из механического цеха забавляются.

Заводские старики только посмеивались:

– Молодые люди, вы как сюда попали? Вам надо на сход, а тут – завод. Ты смотри, как нынче высшие слои пролетариата метят в низшие деклассированные элементы в нарушение всех теорий Маркса.

Клоны могли посмеяться в ответ, осознавая, что их затягивает какая-то игра, хотя некоторые делали непроницаемое лицо «ты на кого пасть раззявил?». Эти уже втянулись в роль, и она стала для них некой смутной реальностью. Это была странная игра. Бывает, что отморозки пытаются «косить» под нормальных людей, но гораздо хуже, когда нормальные люди всеми доступными средствами изображают из себя отморозков. Естественно, они пробовали блатной жаргон на язык, но самая махровая феня царила в институте, где я училась на вечернем. Не в провинции, где после всех перестроек и «великих реформ» третья часть безработного населения отсидела, и не на грубом производстве, а в высшем учебном заведении! На то оно и высшее. Мода на уголовные фишки среди студентов была так сильна, что некоторым удавалось очень сильно приблизиться к идеалу, они реально смахивали на сидельцев. На киношных, разумеется. Настоящих-то где мы могли увидеть? Дед на фронте видел штрафников, слышал их говор. Он ужасался, что наше поколение использует его в обиходной речи, один раз спросил моего сокурсника, который приехал с компанией к нам в гости, и сыпал бандитскими словечками по два на каждые три слова.

– Ты что, сидел? Зачем ты подражаешь уголовникам? Ты понимаешь, как страшен преступный мир, как он опасен? Прежде всего для самих преступников, а уж тем более для таких наивных цыплят. Ты знаешь, что такое тюрьма? Самое страшное место на земле, особенно в России. Вы же студенты. Мы в ваши годы уже не учились, приходилось работать, но на студентов всегда смотрели с восхищением, как вы теперь на зеков смотрите. Студенты были самым прогрессивным классом молодёжи, олицетворяли ум и культуру, а вы до чего скатились? Сначала пьянку на Татьянин день вам навязали, а теперь вообще «мои университеты – три ходки и расстрельная статья».

Дед никогда не говорил молодёжи, что она хуже, чем была прежде. Он, простой работяга, понимал механизмы воздействия информации и говорил, что нам не повезло с идеалами. Их поколению были даны идеалы красивые, сильные, а главное – доступные, живые, любой мог ими стать. Любой мог стать героем Рыбникова и Крючкова, а как стать рецидивистом, белогвардейцем или инопланетянином? Ведь именно такие герои заполонили экран. Нет, они не плохие – они невыполнимые, нереальные, они этим ставят в тупик.

А мой сокурсник доупражнялся в тюремном красноречии, что загремел-таки на нары. Достиг своего идеала. Был в каком-то баре, завязалась драка, кому-то пробили голову, подозрение пало на него, хотя кто там разберёт, если в драке участвовало человек тридцать. Попал в «Кресты» и только два месяца там продержался. Страшное место. Тогда в изоляторе содержалось до двенадцати тысяч подследственных при лимите в две тысячи человек. В тесных камерах размером с небольшую комнатку держали по двадцать душ. Отечественная судебная система оказалась не готова к тому стихийному всплеску преступности, какой произошёл в девяностые, следствие работало медленно, суды были завалены делами на год вперёд. Он как узнал, что в этом аду придётся провести ещё полгода, быстро сломался. Ведь это был нормальный парень из хорошей семьи со здоровой наследственностью, и вдруг так занесло. Ничего крутого. Реальные зеки оказались костлявыми туберкулёзниками с деформированными наколками на высохших руках, словно сплошной кровоподтёк. И всюду этот мучительный чахоточный кашель со рвотой в конце – и днём, и ночью. И днём, и ночью.