Она заметила, что маркиз Рошфор совершенно исчез из ее жизни. Она могла бы спросить, куда же он девался, но, конечно же, спрашивать нельзя было, и она и не спрашивала…

Она еще не переехала к Филиппу, но он понимал, что она согласится! Благодаря ему, она сделалась желанной гостьей в обществе франкфуртской знати. Несколько салонов гостеприимно распахнули свои двери перед красавицей, весьма таинственной, но, как намекал прозрачно князь Лимбург, ничуть не уступающей в знатности хозяйкам этих салонов. Алина-Елизавета нашла общество франкфуртских салонов скучным, ретроградным и невежественным. Впрочем, какое общество могло бы показаться ей интересным после такого блистательного салона мадам Жоффрен!.. Кроме того, все эти дамы и господа, включая князя Филиппа, отличались религиозностью, выставляемой напоказ и отдающей ханжеством. А Елизавета читала «Монахиню» Дидро и «Философские повести» Вольтера, привыкла в Париже к свободомыслию и к тому, что церковников возможно и необходимо критиковать. Но теперь ей надо было приспосабливаться к иным нравам, производившим на нее впечатление старомодности, затхлости. Но фрондировать тоже не имело смысла. Пришлось притворяться. Она утешала себя тем, что ведь все это не надолго. Вот она разделается с помощью Филиппа с долгами, найдет способ расстаться с ним и потом начнет какую-то новую жизнь. Она еще очень многого не видела… Италия, о которой она так много зато слышала и читала. Восток, многообразный и манящий таинственностью… Надо только еще потерпеть!..

Князь обратился к своему банкиру во Франкфурте, Алленцу, и рассказал ему, между прочим, и о секвестированных владениях, наследницей коих являлась Елизавета-Алина. Однако Алленц отнесся к этим сведениям о красавице с чрезвычайной трезвостью.

– Простите, князь, но все это слишком напоминает цветистые сказки, которые так любят издавать в Париже! Нет, я не верю! И осмелюсь посоветовать и вам не проявлять излишней доверчивости!

Филипп-Фердинанд отнюдь не хотел менять свое мнение об Алине-Елизавете. Он все равно оплатил бы ее расходы, заплатил бы долги; он мог бы оставить сейчас без внимания слова банкира, но ему захотелось выслушать еще нечто дурное об этой женщине…

– Но почему я должен не верить ей? У меня, во всяком случае, есть выбор: я могу поверить всему дурному, что сказано о ней, и могу поверить ее речам, ее внешности, ее лицу…

– Ее глазам… – почти машинально продолжил Алленц. Он произнес это «ее глазам», потому что так было принято всеми, было принято, что глаза так или иначе отражают душу…

Но Филипп вдруг задумался, ему стало досадно. Верить ее косым глазам не следовало, и не потому что эти глаза лгали, а потому что выражение этих глаз не было понятно, внятно князю…

– Я могу верить ей и тем, кому она нравится, и могу верить ее недоброжелателям, – князь ожидал ответных слов банкира. Тот молчал. – Я хотел бы услышать и ваше мнение, – сказал князь.

– Я ничего об этой женщине не знаю, одни лишь смутные слухи. И в дошедших до меня слухах о ней, пожалуй, больше хорошего, чем дурного…

– Что же собой представляет это хорошее?

– Я слышал о ней как о женщине замечательных достоинств, обладающей острым умом, чрезвычайно образованной…

– Но все же вы советуете не доверять ей!

– Меня смущает, что я не знаю ничего подобного той истории, которую она о себе рассказывает. Если бы я знал других людей, чьи жизни представляли бы нечто аналогичное ее жизни, но в то же время происхождение этих людей не внушало бы сомнений, я бы мог, пожалуй, поверить ей. Но я таких людей не знаю.

Князь Филипп мигнул быстро, будто что-то припоминая, и вот припомнил и заговорил:

– Вы слыхали о мадемуазель Аиссе?[66]

Банкир не слыхал.

– Лет сорок тому назад скончалась в Париже дама, известная под именем мадемуазель Аиссе. Четырехлетним ребенком привез ее из Азии французский посланник при дворе турецкого султана, граф Шарль де Ферриоль. Я сам, в бытность мою в Париже, беседовал с внуком его брата Огюстена-Антуана. Де Ферриоль попросту купил малютку, как покупают собачку или попугая. Впрочем, он заплатил за нее тысячу пятьсот ливров. Его невестка, супруга того самого Огюстена-Антуана, дала ей тщательное воспитание, затем образование девочки продолжилось в монастыре. Когда она выросла, де Ферриоль сделал ее своей любовницей. Она блистала в парижском свете. Многие знали, что у нее также есть любовник и незаконнорожденная дочь. В салоне госпожи Андрие мне показали эту дочь, ставшую виконтессой де Нантиа. Но, собственно, я рассказываю вам эту историю ради следующей подробности: Шарль де Ферриоль говорил, будто мадемуазель Аиссе весьма знатного происхождения. Богатый турок, у которого он купил девочку, уверял, будто она по происхождению – черкесская княжна! Вот вам история, напоминающая несколько историю мадемуазель Алины…

Алленц внимательно слушал, глаза его смотрели остро из старческих морщин.

– Мадемуазель Алина, вероятно, осведомлена об истории мадемуазель Аиссе? – спросил банкир, когда князь закончил свой короткий рассказ.

– Не знаю, – отвечал Филипп резковато. Алленц ничего в ответ не произнес. Князь продолжил: – Да, она жила в Париже и, возможно, знает эту историю; возможно даже, что знает лучше, нежели знаю я. Мадемуазель прожила в Париже достаточно длительное время.

– Да, – наконец отвечал банкир, – да…

Он явно не хотел более говорить об этом предмете, то есть о происхождении Алины. Князь получил необходимую и весьма значительную сумму денег. Были ликвидированы почти все долги Алины.

Но теперь предположение Алленца (а ведь было предположение!) не то чтобы тревожило князя, но вызывало некоторый неотвязный интерес, некоторое любопытство! Он и не думал менять свое отношение к Алине, но все же… Разумеется, он спросил ее, известна ли ей история мадемуазель Аиссе… Алина-Елизавета знала, даже не глядя на него, на его лицо, глаза; даже не глядя, знала, что он сейчас зорко следит за ней, то есть за ее лицом, за ее глазами… Она быстро подумала, что он не мог своим умом дойти до этого сравнения ее истории, то есть истории, которую она придумала, с историей мадемуазель Аиссе. Кто же его натолкнул на подобное сравнение? Она так и не узнала, кто, потому что банкира Алленца видела мельком, один или два раза. Но она была твердо уверена, что князь сам никогда бы не догадался! Разве что Эмбс или Шенк могли рассказать ему о ряде источников, послуживших питательной почвой для фантазий красавицы! Но Эмбс или Шенк могли много чего порассказать о ней!.. И, должно быть, и рассказывали…

– Конечно, я знаю эту историю. О ней много говорили в Париже.

– Эта историю в чем-то напомнила мне историю вашей жизни. – Он очень старался, чтобы его слова не звучали испытующе.