– И слава Богу! – с жаром воскликнул Ричард. – Если бы вышло, Генрих был бы сейчас моим шурином.

Когда все рассмеялись, король тоже сухо улыбнулся:

– Значит, завтра поутру мы объявим, что ты принимаешь условия? – Губерт не рискнул бы задать этот вопрос, не будь у него уверенности в ответе. И все-таки он затаил дыхание, пока Ричард не кивнул молча – ему явно не хотелось произносить слова согласия, казавшиеся слишком горькими на вкус.

Когда решение было принято, все с облегчением вздохнули. Губерт подозревал, что и Ричард тоже рад, хотя никогда не признается в этом. И тогда аббат из Боксли совершил еще одну ошибку.

– Давайте-ка выпьем за грядущее избавление короля, – предложил он и кинулся к столу наливать, прежде чем Губерт успел его остановить.

Ричард принял сунутый ему в руку кубок, но глаза его потемнели, как штормовое море. Губерту и Уильяму слишком часто доводилось наблюдать этот оттенок в глазах у прежнего короля; он служил предвестником взрыва печально известного анжуйского нрава. Оба подготовились к надвигающейся грозе. А вот аббаты и стражи этих признаков не знали, поэтому вздрогнули и охнули, когда Ричард сначала крепко сжал кубок, а затем запустил им через всю комнату. Сила удара была такой, что от стены полетели во всех направлениях куски отбитой штукатурки, вино же разлилось по побелке, образовав пятна, подозрительно похожие на кровавые.

– Может, я и вынужден соглашаться на это гнусное вымогательство, – рявкнул король. – Но Богом клянусь, не обязан его праздновать!

Ричард уединился на оконном сиденье в своей палате во дворце епископа Шпейерского, музицируя на маленькой арфе. То было явное свидетельство изменившегося к лучшему его положения, потому как стоило ему попросить у епископа инструмент, арфу доставили буквально через пару часов. Еще ему разрешили видеться с некоторыми из германских прелатов, и он провел весьма приятный вечер в обществе пробста Кельнского, Адольфа фон Альтена, поведавшего ему много интересного про мятеж. Но Пасха миновала, члены императорского сейма покинули Шпейер, и поток посетителей к Ричарду усох до ручейка. А потому король обрадовался, услышав стук в дверь – после трех месяцев в полузаточении он радовался практикуемой Генрихом политике открытых дверей: одиночество само по себе является наказанием для человека, привыкшего быть в центре внимания.

Теперь, когда Леопольд формально передал пленника императору, караульные у него сменились, и вот один из них встал и вразвалку подошел к двери, впустив Хадмара и двух сыновей Леопольда.

– Мы пришли попрощаться, – объявил Фридрих. – Потому как наш батюшка отъезжает сегодня в Австрию и мы можем уже больше не увидеться.

– Если только ты не приедешь на наши свадьбы, – вставил Лео с такой озорной улыбкой, что Ричард не смог удержаться от улыбки в ответ.

– Боюсь, я буду слишком занят, вселяя страх Божий в моего братца и его французского сообщника.

– Но если приедешь, мы будем рады, – заверил его Фридрих. – Как ни крути, я ведь женюсь на твоей племяннице, и мы станем родственниками.

В его голосе прозвучала гордость, и брат толкнул его локтем под ребра.

– И ты будешь называть его дядюшка Львиное Сердце?

– Только через мой труп, – отрезал Ричард, и юнцы рассмеялись.

– Не обращай на Лео внимания, – сказал Фридрих, стараясь подражать серьезному тону взрослого человека. – Я хочу тебе сообщить, что имею честь жениться на твоей племяннице.

– А еще хочет спросить, как она выглядит, – поддел Лео, и был вознагражден сердитым взглядом Фридриха.

– А ты сам тоже любопытствуешь насчет Девы Кипра!

Ричарда забавляло их шутливое соперничество, так непохожее на его собственный непростой опыт общения с Джоном и другими братьями, и ему вдруг подумалось: что ни говори о Леопольде, но отец из него получился хороший.

– Ну, Энору я не видел уже три года, и это маленькая девочка… – он быстро посчитал в уме, – девяти лет. Но когда она войдет в приличествующий для замужества возраст, то, не сомневаюсь, ты останешься ею доволен, Фридрих. Женщины в моей семье славятся красотой.

– А что Анна? Она хорошенькая? Сколько ей лет?

– Пятнадцать. И она действительно хорошенькая, Лео. У нее длинные светлые волосы и голубые глаза. А еще она очень шустрая и острая на язык, так что если ты ожидаешь получить покорную овечку, то будешь разочарован.

– Мне нравятся девушки с характером, – высокопарно заявил Лео, как будто имел большой опыт общения с такими девицами.

Ричард спрятал улыбку. Его все еще злило, что его вынудили на эти браки, но расположение к мальчикам помогало преодолеть досаду.

– Ты назвал племянницу Энорой, – вмешался Фридрих. – А я думал, что ее имя Алиенора.

– Так и есть. Энора – бретонская форма. Жоффруа назвал ее в честь нашей матушки, – пояснил Ричард, поймав себя на мысли, что то был один из немногих случаев, когда он был доволен братом. Их отец был взбешен, узнав, как нарекли внучку, чего Жоффруа как раз и добивался.

– Бретонская? – Фридрих на миг смутился. – А она, выходит, говорит по-бретонски?

– Нет, по-французски – ведь это родной язык для герцогов Бретонских. Не думаю, что ее мать Констанция знает хоть одно слово по-бретонски.

В первый раз Ричард задумался о том, как его невестка должна была отнестись ко второму своему браку. Она была в ярости, но его это мало заботило. Ричард не питал симпатии к вдове Жоффруа. Он считал, что она пагубно влияла на его брата, подталкивала его к союзу с французским королем и к покушению на Аквитанию.

Лео интереса к невесте брата не питал – ему хотелось узнать, на каких языках разговаривает Анна. И был явно обрадован, когда Ричард сообщил, что она знает греческий и армянский, а ее французский претерпел огромные изменения к лучшему с того дня как она поступила ко двору Джоанны.

– Вот здорово! Я тоже немного разумею по-гречески! – воскликнул мальчик. – Наша бабушка была дочкой византийского императора из Константинополя, и отец настоял, чтобы я выучил язык.