было поверхностным, потому как министериал не владел ни латынью, ни французским. Чиновник был крупный, дородный мужчина, из тех, что в определенный момент начинают раздаваться вширь, лысоватый, с водянистыми голубыми глазами и важным, флегматичным выражением лица. Ричард сразу определил в нем человека, никогда не нарушающего приказ и не имеющего своего собственного мнения. Их сопровождали воины, причем в таком количестве, что части пришлось остаться на лестнице. Ричард вскочил, в намерении потребовать ответов, пусть без надежды получить их. И тут заметил то, что несет один из пришедших – связку цепей.

– Вы ведь не думаете, что я вот так просто позволю заковать себя в железа?

– На самом деле, нет, – хладнокровно признал Марквард. – Поэтому когда я спросил у императора, как нам поступать, если ты будешь сопротивляться. Он просто улыбнулся. Я истолковал это как разрешение применять столько силы, сколько понадобится. Но я надеюсь, что до этого не дойдет. Это не та битва, в которой ты можешь победить, милорд король. Ты же сам видишь. В своей речи на имперском сейме – она, кстати, была великолепна, ты убедительно доказал, что отказался от нападения на Иерусалим, понимая, что оно неизбежно закончится поражением.

Сенешаль кивнул бургграфу, тот прорычал приказ, и стражники разошлись веером с явным намерением окружить Ричарда. Если их и страшила перспектива схватки с таким прославленным воином, то на их лицах это никак не отражалось – иные даже ухмылялись, словно радуясь такой возможности. Марквард тоже улыбался, и тон его был почти дружеским.

– Сопротивлением ты ничего не добьешься, только отсрочишь неизбежное и дашь этим парням шанс похвастать в местных пивных тем, что они одолели самого Львиное Сердце. Я не король, конечно, но будь я таковым, не почел бы за честь быть побитым неотесанными деревенщинами.

Марквард помедлил, давая Ричарду время поразмыслить над сказанным. Он видел, что король почти кипит от гнева, но одновременно слушает, и порадовался этому. Сенешаль бы глазом не моргнув отдал команду избить английского государя до полусмерти, но будучи по натуре человеком практичным, стремился по возможности избегать осложнений.

– Возможно, я смогу отблагодарить тебя за содействие, – любезно прощебетал немец. – День был долгий, меня ждет мягкая постель, а в ней грудастая девка, поэтому мне не хотелось бы торчать здесь попусту. Если ты согласишься на ручные оковы, я забуду про ножные кандалы. Разве это не справедливая сделка?

Ричард не решался заговорить или двинуться, понимая, что стоит ему сделать хоть шаг, он бросится душить Маркварда, и к черту последствия. Но частью рассудка король понимал, что немец говорит чистую правду. Если только Ричард не хочет, чтобы его убили, весь его выигрыш от драки составят боль и унижение. А он еще не готов был окончательно расстаться с надеждой.

Истолковав его молчание как капитуляцию, Марквард снова кивнул бургграфу, который обнажил меч, дав сигнал сделать это своим приспешникам. Только тогда стражник с цепями подошел ближе. С опаской глядя на Ричарда, он передал ключ соседу, защелкнул наручники на запястьях у короля, затем взял ключ и запер их. Пока это происходило, Ричарду понадобилось все его самообладание, чтобы сдержаться. Но он был захвачен врасплох, когда кандальных дел мастер прикрепил цепь болтом к стене. Король совсем не ожидал, что его посадят на привязь, и с укором посмотрел на Маркварда, поняв, как легко на него можно теперь надеть и ножные оковы.

Словно прочитав его мысли, фон Аннвейлер улыбнулся:

– Хоть у меня это и не в обычае, но иногда я соблюдаю данное мной слово, и сегодня, на твое счастье, именно такой день. Думаю, ножные кандалы нам понадобятся в другом месте: отсюда еще ни один узник не убегал. Добрых снов, милорд король.

Распахнув дверь, сенешаль в очередной раз улыбнулся:

– Осмелюсь предположить, впрочем, что у меня ночь пройдет приятнее, чем у тебя.

* * *

Спал Ричард плохо, потому что стоило ему повернуться на другой бок, цепь натягивалась и будила его. Кованые наручники оказались жутко тяжелыми; сидели они туго и уже натерли запястья. Он не испытывал благодарности за то, что его щиколотки не в железах, только священную ярость помазанника Божьего, которого подвергают такому унизительному обращению. Ричард радовался этой ярости, подпитывал ее огонь чем мог, укрываясь за гневом как за щитом в напрасной попытке загнать поглубже стыд. Вечером он утешал себя тем, что не имел другого выбора, как подчиниться, и тем самым пощадить хотя бы гордость. В холодном свете наступившего дня ему казалось, что спасая гордость, он принес в жертву честь.

То, что он был теперь закован, даже не избавило его от охраны. Просто стражников стало меньше и они сидели на корточках в тени и коротали время, обмениваясь шутками – по крайней мере, так королю показалось, потому что то и дело слышался смех. Но их присутствие растравляло ему раны – с самого момента пленения, то есть с 21 декабря, его почти не оставляли без навязчивого внимания со стороны.

К исходу утра через бойницы в комнату проникли доносившиеся с внутреннего двора замка звуки. Прислушавшись, Ричард пришел к мнению, что они означают отъезд Маркварда фон Аннвейлера. Сенешаль наверняка спешил с докладом к императору о том, что пленник надежно упрятан в Трифельсе. Но облегчения отъезд министериала не принес. Теперь его окружали люди, не знавшие ни слова ни по-латыни, ни по-французски, и даже поговорить стало не с кем.

Часы тянулись. Ричард проводил время, прокручивая в памяти последние тринадцать дней, начиная с первой встречи с Генрихом в доме каноников. Должна быть какая-то логика в поступках императора, которую он упустил. Генрих не из тех, кто действует, повинуясь порыву. Он это доказал, приняв вердикт имперского сейма. Тогда в чем его замысел? Что надеется он выгадать своим подлым предательством? Неужели полагает, что сможет вытрясти более выгодные условия из пленника, который заплатит любую цену, лишь бы выбраться из Трифельса? Или решил, что будучи переигран и перехитрен в Шпейере, не видит больше смысла торговаться? Ричард как сейчас слышал этот холодный, бесстрастный голос: «Если ты не согласишься, то потеряешь для меня всякую ценность, и у меня не будет причин сохранить тебе жизнь». Не упрятали ли его