РОВД. Белая полоса бетонных ограждений, колючая проволока высоких стен, слабый свет дежурного фонаря, бряцанье разряжаемого оружия, темная зачуханная комната, старая тесная кровать… Лица моих товарищей, лица знакомых по вчерашним несчастьям людей… Господи, как же я скучал по вас! Как я безгранично рад вашим улыбкам и громкому родному голосу!

Мы рассказываем друг другу свои впечатления и так счастливы нашей встрече.

Но вернулись в этот раз не все.

Светлая память погибшим нашим товарищам.

За эти десять дней я сильно похудел, щеки впали, заметно втянулся живот. Слабое утешение, что выспался на несколько дней вперед.

Там, в покинутых нами стенах 29-й средней школы города Грозного, в подарок всем, кто придет туда 1 сентября, остались груды бытового хлама, затоптанные, загрязненные нами классы, захоженные, истоптанные нестираемыми следами коридоры, дыры в недавно сложенных кирпичных кладках, консервные банки, куски промасленной оружейной бумаги… Неимоверный бардак, говорящий об одном: «Здесь были мы».

Тайд, обросший, обрюзгший за десять дней сидения в отделе, на утреннем построении подводит итоги прошедших выборов. По своему обыкновению, сначала он хвалит всех, обещает каждому в личное дело занести скупые слова благодарности и уже через пять минут начинает нести чудовищную ахинею о том, как надо «правильно работать с любовью к Родине», «нести службу в трудные для нее времена», «в какие трудные годы нынче приходится жить» и прочее…

Словесный понос совсем захватывает начальника, льется в наше равнодушное ко всему сознание. Громкие слова о чести, Родине и патриотизме, сыплющиеся, как горох, из уст Тайда, не будят в нас ровно ничего, не задевают ни одну струнку огрубевшей от бед души. От холостых тирад пустых речей мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу, зеваем и желаем сейчас Тайду скорого солнечного удара. Однако того несет все дальше в дебри изящной словесности:

— Я во время обстрела сидел в кабинете и молился Аллаху, чтобы ни один снаряд не попал в машину во дворе, иначе бы тут все загорелось! Всем нам была бы хана! И этот клоповник, — указывает на наше общежитие, — сгорел бы к чертовой матери! Аллах услышал мои молитвы!..

В то время как сотрудники сидели под огнем и ждали атаки, он, оказывается, старательно молился за них.

Кстати, сам Тайд никогда не упускает случая попрекнуть трусостью свой личный состав и постоянно тычет пальцем на наши «полные штаны» при приближении опасности.

До наступления выборов наш начальник похвалялся в МВД республики, что на вверенной ему территории не то что ни одного выстрела не будет, муха без разрешения не пролетит. А в результате больше всех трупов пришлось именно на наш район.

В конце своей речи Тайд объявляет о выходном дне для каждого сотрудника. Он разделяет личный состав пятьдесят на пятьдесят нести службу сегодня и завтра.

Мне и двум моим товарищам отдых сегодня заказан. Вместе со Сквозняком и Бродягой Рамзес Безобразный отправляет нас на 26-й блокпост.

Позавтракав в долг в местном кафе, мы идем полтора километра до блока пешком. Слишком маленькое расстояние для мирного города, но слишком большое для такого, как Грозный.

На полпути у перекрестка улиц Мусорова — Нагорная повсюду разбросаны крошки битого автомобильного стекла. Они пылают от солнечного света в придорожной траве, белеют на желтом асфальте дороги. Здесь погиб Большой Бармалей и пятеро сотрудников чеченских подразделений. Бродяга, слонявшийся в поисках приключений здесь в тот вечер, на час позднее произошедшего, рассказывает нам о лежащих в тот день вдоль дороги трупах; у одного из них, расстрелянного в упор в голову, от самой головы осталось лишь лицо — передняя стенка черепа. Бармалей не успел даже выйти из машины, он так и сидел убитый за рулем до самого утра, и пришедшие за телом родственники долго возились, вытаскивая через узкие двери огромный закостеневший труп. Но в машине Бармалей был не один. Женщина, находившаяся с ним в салоне, была вытащена на улицу и в назидание живущим получила от боевиков пулеметную очередь в локоть. Разорванную руку пришлось ампутировать в местной больнице.

Бродяга рассказывает дальше, переходит к событиям на Ханкальской — Гудермесской, где весь перекресток был просто завален трупами восемнадцати расстрелянных там пэпээсников и кадыровцев. Часть из них боевики убили сразу же, с наскоку, один убежал, остальные были взяты в плен, а после тут же положены на землю и застрелены в затылок. На спинах убитых валялись небрежно брошенные раскрытые служебные удостоверения. Убежавший пэпс, в вывернутой наизнанку форменной куртке, пришел в тот вечер на 26-й блокпост в красноярский ОМОН. На этом же перекрестке бандиты прострелили колеса бронированной «Ниве» чеченской прокуратуры. Она так и осталась торчать посреди дороги, изрешеченная пулями, с распахнутым настежь верхним люком, залитая внутри кровью. Через люк боевики стреляли в салон, вытаскивали наружу уцелевших. Всех их убили.

Трупы на 12-м участке, на автовокзале, два сожженных БТРа комендатуры в Старопромысловском районе, погибшие там солдаты (сколько их, неизвестно) и четверо русских омоновцев.

За точные цифры потерь, как и за достоверность того, что именно произошло в том или ином месте города, ни один из нас не ручается. Мы вновь все узнаем по слухам, коротким рассказам редких очевидцев.

Вяло копаясь в причинах произошедшего, увязнув в коротких спорах, мы незаметно подходим к блокпосту.

Сквозняк с Бродягой с самого начала службы спят внутри блока.

На ПВД обоих ОМОНов почти никого нет. И красноярцы и курганцы уже несколько дней дежурят на Центральном избирательном участке, где комиссия ведет подсчет голосов. Командиры обоих ОМОНов расспрашивают меня о произошедшем в городе, а я повествую о скучном, неславном своем десятидневном сидении в лесу, рассказываю о подробностях вылазки боевиков 21-го числа и многое другое, случившееся за эти дни.

Командиры слушают молча. Они, отгороженные от всего мира своими перелатанными, издырявленными бетонными стенами, знают еще меньше, чем мы, если не сказать, что вообще ничего не знают. Оба лишь изредка задают короткие вопросы.

Скрываясь от жары, мы сохнем на «кукушке» блокпоста, где дует легкий ветерок.

Вечером в усиление приезжают два пэпээсника. Они, как и каждый из нас, не горят желанием охранять голые бетонные никому не нужные стены. Посовещавшись, мы отпускаем обоих домой и, оставшись втроем, баррикадируем двери блока. По уши закутавшись в тряпье, скрючившись на грязных матрацах, ворочаясь и потея, мы всю ночь отбиваемся от комаров.

С прохладой рассвета мы наконец засыпаем.

Утром возвращаются пэпээсники, которые, в ожидании приезда общей смены, спят, закрывшись в своих машинах перед блоком. Но уже в 09.00, никого не дождавшись, мы бросаем на произвол судьбы пост и едем в отдел.

В пустой комнате я варю гречневую кашу. Пыльная, нечищеная крупа отдает пенициллином. Весь день проходит в лежании на кровати. Ближе к вечеру иду в кафе, где один из контрактников, старший лейтенант милиции, отмечает свой день рождения — 21-й по счету. Заявившись без предупреждения, я хватаю именинника за локоть и вместо поздравления неприлично восхищаюсь его возрастом: