От газонокосилки. Зачем? Зачем? Зачем? Миллионщик, наверное, решил, что я чокнулась и или просто напилась. Но все же ответил: «Это самые бессмысленные цветы. И самые бедные. Как и детство. Самое бессмысленное и самое бедное…» Я до сих пор не понимаю, что он имел в виду – бедное. Бедное, что его нужно жалеть? Или бедное – потому что у детей нет миллионов? Не знаю… Может, он и прав. Но цветы я больше не защищала… А я потом и правда напилась. А миллионщика через неделю убили. Смерть его действительно была бессмысленной и бедной. Мне так захотелось положить ему на могилу веточку цикория. Но я не нашла ее. Весь цикорий был уже срезан газонокосилкой… И зачем я это вспомнила?

Дункан неожиданно разрыдалась. И в мгновение успокоилась. Она торопилась высказаться до конца, пока я не выставил ее за дверь.

– Но тогда… Когда я была такой маленькой. Я бежала впереди мамы и папы. И всегда знала, что, когда обернусь, они будут там. Мне казалось, вот так всю жизнь и будет. Обернусь – а они там… Иногда я бросалась к ним и висла у них на руках. И мы так и шли по желтому песку. Босые. И я – будто в невесомости. Повиснув на их сильных, загорелых, таких надежных руках. И мне казалось, что так будет всегда. Мама, папа и я. Мама, папа, я – дружная семья…

Она неожиданно расхохоталась. Страшненько так расхохоталась. Так зябко расхохоталась. Что я поежился. Словно повеяло холодком из могилы.

Дункан сложила руки перед собой, встала одной ногой на кончики пальцев и попыталась сделать фуэте. Но поворот не получился. Вышло неуклюже и даже смешно. Дункан пошатнулась и в последний момент удержалась за мою руку. Балерина она была никудышная. Даже самые основы не знает. Хотя она изрядно пьяна, да и годы берут свое…

Впрочем, это не оправдание. И при чем тут гениальная Айседора Дункан? Такой же и Туполев. Похоже, сюда берут бездарей. Только они и способны на убийства. Чтобы у всего мира взять реванш за свою бездарность. Хотя Туполев, возможно, из другой оперы. Изобретатели, если они талантливые сволочи, пригодятся гораздо больше…

Дункан вдруг запела дрожащим голосом. Это громко сказано – голосом. Поскольку голоса у нее не было вообще. И от этого ее песенка звучала хрипло и вьюжно. И лишь усилился замогильный холодок. Я набросил на себя плед. Он показался единственным в этой продрогшей комнате, пушистым, теплым и живым.

– Мама, папа, я – дружная семья.

Дружно мы идем, весело поем.

Цикорий синится, солнце искрится,

дорожка пылится.

Столько счастья, что только молиться!

Вечность впереди, горя не жди!

Папа – в вечность первый слег,

Да поможет ему Бог.

Но остались двое – справимся мы с горем.

Мамочка и я – дружная семья.

Дружно мы идем, весело поем.

Мамочка слегла в могилу…

Справиться одной не в силу.

Больше не иду. Больше не пою…

– Как вижу – еще поешь. – Я не выдержал пытки сумасшедшей песней и грубо схватил Дункан за руку. – Прекрати! Остановись! Уже поздно! И нас слышат!

И я вдруг некстати вспомнил, как бежал по пыльной желтой дороге от дачи. И плакал от ярких солнечных лучей, бьющих мне в лицо. А позади шли мои родители. Стена, крепость, надежность. Которую я уже никогда в жизни не узнаю. И, конечно, конечно, конечно – так много счастья! Что, казалось, хватит на всю жизнь. И еще останется. Поделюсь! Налетай! Счастья навалом!.. Нет, ничего не хватило. Только счастье в кредит. Но я этот кредит еще не открыл. Да, еще… Тогда… Конечно, по обочине дороги цвели синие цветы. Которые я непременно подарю маме. Такие дорогие цветы. И такие осмысленные. Как и детство. А оказывается, это был просто цикорий…

– Остановись, Дункан, – уже спокойно сказал я. – Нас действительно слышат.

– Ну и что! Пусть! Пусть слышат! А-а-а-а!!! – закричала она и, оглушенная собственным криком, заткнула уши.

И тут я не выдержал и спокойно ударил ее по лицу. Она вмиг отрезвела и заплакала. Так по-детски. Совсем тихо. И опустилась на диван. Наверное, она так плакала, когда жмурилась от того далекого, родного солнца. Которое уже никогда не увидит.

– Уходи, Дункан, уходи. Тебе здесь делать нечего. Ты здесь союзников не найдешь. Даже по детству.

– По детству… Ха… По детству… А что такое детство, Гиппократ? Ты помнишь? А если в него стреляют? Или сжигают его заживо? Или пускают под откос? Или взрывают? Это тоже детство? А ты знаешь, что такое убивать детство? Или просто убивать? Ты знаешь? Ты убивал когда-нибудь, Гиппократ?.. Нет, не так, одного и конкретного. Ну, словом, например… Это правильное выражение – убить словом. И точное. Я-то знаю… Ну, или просто подсыпать яда или воткнуть нож в спину… А убивать по-другому. Совсем по-другому. Совсем чужих людей или совсем чужих детей. Ты убивал? А ведь это так легко. Точно говорю – легко. Это одного трудно. А массу, просто массу. Это совсем просто. Ни лиц, ни судеб перед тобой. Масса. В массу стрелять легко. Массу не знаешь. Подумаешь, масса детей. Они нехотя тащатся по утрам в детсад на санках или самокате. Перед утренником наряжаются. Банты и бабочки. Заучивают стишата. По вечерам смотрят «Спокойной ночи, малыши». И засыпают с плюшевым мишкой в обнимку, бормоча: «Мамочка, я тебя так люблю…» По выходным прыгают на батуте или катаются на каруселях. А потом уплетают мороженое или пирожное в кафешке. Завидная жизнь! У них даже есть свои мысли. И свои проблемы… Это целое государство – детство. Со своим законом и своим уставом. Только в отличие от нас детки знают, что в их государстве надежный тыл – это взрослые. Которые их всегда, слышишь, Гиппократ, всегда защитят! Ведь взрослым все под силу!.. Ну а нам-то какое дело, а?..

– Я не понимаю тебя, Дункан…

Почему-то я встревожился. Мне искренне хотелось, чтобы она поскорее убралась. Мне не нравился этот разговор. И ничего выпытывать у нее я уже не собирался.

– В том-то и дело, что мне нет ни до кого дела. И уж тем более до массы. До толпы. Да пусть она сгинет! И с детьми этими я не знакома. У меня вообще нет детей. И уже не будет. Так какое мне дело до толпы этих сорванцов! Даже если они в один