Краем глаза я вижу мелькание знакомой тени, чувствую во рту вкус пепла и не могу избавиться ни от него, ни от горящих глаз пса, следящих за мною. И я шепчу некие слова неизвестного мне языка, но все же знакомые, ибо я не раз слышала их от матери; в этих словах призыв о помощи, обращенный к темным силам; благодаря им можно заставить страдать того, кто более всего вам угрожает. Я шепчу их и чувствую, что уже не могу остановиться. Заключенная во мне сила, которой я сама открыла доступ в мою душу, помимо моей воли начинает просачиваться наружу, но остается глуха к моим приказам и мольбам. Это порождает во мне и приятное возбуждение, и ужас.

Стук в дверь повторяется, хватка темных сил ослабевает, и я снова возвращаюсь в реальный мир. И Бетт, просунув голову ко мне в комнату, говорит:

– Вставай, девочка, вставай! Работы полно.

Она исчезает, а я начинаю поспешно одеваться, вспоминая, как моего лица коснулась теплая сухая рука магистрата. Вспоминая тот свой сон. Потом я иду на звук выскребаемой из очага золы, стук горшков на кухонном столе и пение Бетт.

– Давай, давай, шевелись! – Бетт ставит воду на огонь и выкладывает на стол невероятное количество еды – две бараньи ноги, хлеб, цветы бузины, молоко, сметану, сыр. Такого количества моей семье на несколько месяцев хватило бы!

– Сегодня самая лучшая ночь в году, зато и подготовки к ней – за целый день еле управишься, – говорит Бетт. – Впервые у меня вторая пара рук на кухне появилась, раньше-то и помочь мне было некому. – Заметив, что я украдкой зеваю, она хмурится: – Да что от твоих рук толку, коли голова еще спит! Давай-ка, девочка, проснись да сходи в огород.

Так начинается день, каких в моей жизни никогда еще не было. Для начала меня отправляют нарвать крыжовника и белой смородины, а также собрать лепестки аптечных роз, которые используют для приготовления салатов и розовой воды. Немного лепестков я прячу для мамы – они ей понадобятся, когда будет нужно кому-нибудь исправить настроение.

Бетт дает мне одно задание за другим, я все время что-то рублю, нарезаю, варю, перемешиваю, наливаю и разливаю, а ведь у меня есть еще и собственные обязанности: мне нужно подоить коров, перевернуть и протереть сыры, собрать яйца из-под несушек. И все это время Бетт непрерывно меня наставляет, ее явно переполняют некие не слишком приятные предчувствия. Впрочем, я ей благодарна – и за работу, которая не позволяет моему воображению разгуляться и вселяет в руки спокойствие, и за заботу.

– А что такого особенного происходит во время этого праздника? – спрашиваю я, высыпая крыжовник в большой котел, где тушится одна из бараньих ног. Аромат мяса и специй такой густой, что хочется взять ложку и хорошенько его попробовать.

Бетт поворачивается ко мне, отвлекаясь от жарящегося хлеба, пропитанного мясной подливой и политого вином.

– Произойдет полное безобразие, если мы не успеем угощение вовремя приготовить! Тогда уж точно никакого праздника не получится.

А мне уже и так кажется, будто я всех этих угощений до тошноты напробовалась. Но Бетт утверждает, баранине полагается преть до тех пор, пока мясо не станет само от костей отваливаться. Я невольно облизываюсь.

– А вообще, – говорит Бетт, – Иванов день – самый лучший праздник в году, особенно вечер и ночь, когда зажигают костер. Люди собираются на пир, танцуют, вино пьют. – Бетт, оглянувшись на меня через плечо, вытирает красное от жара лицо. – Может показаться, будто ты в рай попала. И, по-моему, приготовить угощение для такого пира, чтоб тебя потом вся деревня хвалила, – это дорогого стоит, никакого пролитого пота за такую похвалу не жалко. – Она невольно охает и хватается за поясницу. А я, оглядевшись и убедившись, что мы на кухне одни, говорю:

– Знаешь, когда спина болит, нет ничего лучше июньского солнца. Ты бы вышла ненадолго из дома, закрыла глаза да повернулась так, чтобы солнце светило прямо туда, где у тебя больней всего. Еще до заката боль как рукой снимет.

Бетт задумчиво скребет голову под чепцом, хмурится, но из дому выходить все же отказывается.

– Некогда мне сейчас лечиться. В Иванов день всегда дел по горло. Ты тоже пошевеливайся, а то у нас с тобой болтовни слишком много.

И прибавляет, уже повернувшись ко мне спиной, но как раз в тот момент, когда я подношу ложку к губам:

– И нечего без конца пробовать!

Мы не покладая рук трудимся весь день, но вот, наконец, когда тени становятся длиннее, а солнечный свет, словно созрев за день, начинает падать косыми лучами, угощение готово. Мы с Бетт начинаем сносить его на поле, где мужчины уже складывают огромный костер. Они в рубахах с закатанными рукавами, волосы влажные от пота.

Среди них Дэниел, он подмигивает мне, и лицо мое сразу покрывается жарким румянцем. Даже теперь, когда я вижу его каждый день, когда мы уже сто раз успели с ним обсудить свою дальнейшую совместную жизнь, я по-прежнему вспыхиваю, стоит мне на него взглянуть. Он несколько дней провел на реке, на жарком солнце, где они с Гэбриелом мыли и стригли овец, и лицо его стало просто коричневым от загара, так что светлые глаза сияют особенно ярко, как звезды.

Бетт, деликатно кашлянув, отводит глаза и тихо говорит мне:

– Для этого у вас еще времени вечером хватит, а сейчас занимайся-ка делом.

* * *

Я стараюсь держаться подальше, на самом краю толпы, когда магистрат Райт подходит к костру и поджигает растопку. Он так внимательно следит за разгорающимся пламенем, что, по-моему, вряд ли станет сейчас высматривать меня в толпе, но после произведенной им «инспекции» нашей кухни и моего лица я стараюсь вести себя в его присутствии предельно осторожно. Чепца на мне сегодня нет, голова моя украшена лишь цветами белой смолки, которые Бетт вплела мне в волосы; ну и моя новая одежда, надеюсь, надежно скрывает мой прежний облик. Я сейчас похожа на всех прочих девушек, но не ошибка ли это? Может, я зря нахожусь здесь, зря путаюсь у магистрата под ногами? Ведь мне, дочери ведьмы, здесь вообще не место.

Магистрат слегка ворошит занявшиеся дрова, и пламя начинает реветь, стреляя во все стороны искрами. Раздаются восторженные крики, скрипачи ударяют по струнам, вокруг столов с угощением и выпивкой возникает толкотня. Мальчишки прыгают через костер, стараясь попасть в самую гущу очистительного дыма. Дети, украшенные гирляндами из листьев и цветов, танцуют, взявшись за руки, бегают, смеются, а потом, усевшись на траву и сняв башмаки, прямо руками поедают выданное им угощение.

Я смотрю на них и думаю, что когда-нибудь и Энни будет с ними играть. Может, уже на будущий год. Я украшу ее платьице лентами, заплету ей косы, и она будет бегать с подружками, а не с теми духами, что шныряют среди лачуг чумной деревни. Пока Энни не отмечена, пока чиста ее безупречная кожа – это служит главным доказательством ее невинности, непричастности к колдовству. Нам удавалось прятать ее от похотливых глаз нашего старого магистрата, однако при новом нам придется защищать ее от иной опасности и иной жестокости.