– Мне вполне хватило беспокойства с той девчонкой, что всякие разговоры насчет любви и женитьбы со мной вести вздумала, не будучи уверенной, что из этого выйти может. Так что ничего такого мне больше не надо. Да и тебе советую другую девчонку выбрать. – Нахмуренные брови Гэбриела слегка расправились, но Дэниел продолжал гнуть свое, хоть и чувствовал, что дождь уже промочил его рубаху насквозь: – Это ты правильно сказал: доярочка наша совсем еще невинная. Да и не из тех она, чтобы с парнем в лесу валяться, пока тот по-настоящему ее руки не попросит. Так, по-моему.

– Да уж с такими, как ты, она в лесу точно валяться не станет! – не удержался Гэбриел. – А все ж таки увел ты ее у меня! Но и я не внакладе. А хочешь знать, с кем я прошлой ночью в лесу трахался? С той самой кузнецовой дочкой, которая с самого Майского дня все за тобой бегала! Распластал ее, как потрошеную рыбу, так она сама меня потом просила не останавливаться.

И Дэниел молча все это слушал, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

Вот и сейчас, вспомнив тот разговор, он хорошенько тряхнул головой, чтобы прогнать ненужные воспоминания. Затем осторожно извлек из сундука юбку, фартук и свадебные перчатки, поблекшие, пахнущие пылью и плесенью, ставшие такими хрупкими и ломкими, что, казалось, вот-вот превратятся в прах. Он принялся бережно распутывать ленту, затянувшуюся на них узлом, думая о той молодой женщине, которая в этих перчатках шла к алтарю, которой так никогда и не довелось подержать на руках новорожденного сына, так и не довелось прожить хотя бы несколько лет, чтобы смывать грязь с его исцарапанных во время игр коленок…

Наконец он высвободил кольцо. Это было самое простое золотое колечко. Очень маленькое, так что трудно было разобрать, какие слова выгравированы на его внутренней стороне, но в итоге он все же прочел их: Люби меня и никогда не покидай. Он вспомнил маленькие ручки Сары, ее тонкие пальчики с потрескавшейся от работы кожей; наверняка это колечко будет ей впору.

Я совсем задохнулась, пока добралась до дома, потому что взбираться на холм пришлось чуть ли не бегом, да еще и по дороге придумывать, что бы такое маме сказать. Я даже представить себе не могла, как она воспримет это колечко – снисходительно или рассердится? Все всегда зависит от ее настроения. Впрочем, выбора у меня не было.

Я вхожу в дом, и в нос мне сразу ударяет горьковатый запах черной белены. Значит, Сету снова понадобилась мамина помощь. Но я вернулась как раз вовремя: Сет уже успел уйти, Энни играет в лесу, а Джон снова куда-то ушел, а куда именно, мама не говорит, только плечами пожимает. Бросает лишь: «Уж он-то точно не бездельничает!» Но сейчас ее замечание не вызывает у меня ни капли обычной тревоги и даже страха – у меня просто нет на это времени.

Мать замечает кольцо, поблескивающее у меня на пальце, едва я вхожу в дом, и глаза ее загораются. Она хватает меня за руку, рассматривает колечко, потом пренебрежительно спрашивает:

– Это что еще за побрякушка?

– Никакая это не побрякушка, мама! – От возмущения у меня взмокает лоб, и пот противно щиплет кожу. Но мое возмущение лишь доказывает, что я права, а она нет. А ее глаза так и шныряют по моему лицу, точно птицы в поисках крошек.

– Ты что, хочешь сказать, что у вас уже и свадьба состоялась?

– Пока еще нет, – спокойно отвечаю я.

Она отпускает мою руку.

– В таком случае это просто побрякушка.

– Мы обязательно поженимся! – говорю я, и голос мой звенит, ибо я уверена, что так оно и будет.

Мать, прищурившись, смотрит на меня. Потом беззлобно спрашивает:

– Что, девочка, в беду попала?

Я чувствую, как мои щеки заливает жаркий румянец, но все же говорю:

– Ни во что я не попала!

Она снова внимательно на меня смотрит. А я молчу, не зная, что сказать. Тереблю юбку, пересчитываю камешки в браслете на запястье, кручу на пальце подаренное Дэниелом кольцо.

– Во всяком случае, – неуверенно говорю я, – со мной вряд ли какая беда случится. Мы ведь всего лишь один…

Мать так внезапно делает шаг ко мне, выбросив вперед руки, что я вздрагиваю.

– Ну, так и не стой, как истукан, – говорит она. – Ты прекрасно знаешь, где у нас петрушка и тракаулон. Доставай, а я пока воду вскипячу.

Этого отвара я еще не пробовала. Он оказался довольно горьким, а язык после него словно огнем жжет. Но я прихлебываю его, словно самый обыкновенный чай, а мы с мамой сидим за столом и делаем вид, будто просто мирно болтаем – так, ни о чем.

– Когда ты будешь знать? – вдруг спрашивает она.

Я прикидываю в уме.

– К следующему полнолунию.

– Ты травы-то и на ферму с собой захвати. Хотя учти: этот отвар может и не подействовать. Даже с ним нельзя чувствовать себя в полной безопасности. – Она машинально сжимает в руке подвеску-зайца, водит большим пальцем по изгибам полированного дерева.

Я, морщась, допиваю отвар – вкус все-таки очень противный, а в непроцеженной жидкости полно травяных остатков, – и киваю в знак того, что все поняла. Можно лишь надеяться, что отвар из этих трав будет достаточно долго обеспечивать мою безопасность. Мы с Дэниелом уже открыли для себя целый новый мир, и теперь у нас нет никакой возможности повернуть обратно.

Мать, вытянув через стол руку, накрывает ею мою ладонь.

– Что бы ни случилось, девочка, помни: здесь твой дом. Всегда. Впрочем, ты и так это знаешь, правда?

Я с облегчением ставлю чашку на стол – все, больше я ни капли этой гадости проглотить не в состоянии, меня и так уже подташнивает. Я пожимаю мамину руку:

– Да, я знаю, мам.

А она, стиснув мои пальцы и слегка качая головой, говорит:

– Ну, а теперь рассказывай о своей распрекрасной жизни на ферме. Я хочу знать все…

И тут распахивается дверь, влетает Энни, бросается прямо к маме на колени и безудержно рыдает. Мы с мамой переглядываемся поверх ее головы, и я предполагаю, что, наверное, какой-нибудь лисенок осиротел или еще что-нибудь в этом роде случилось. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Но все гораздо хуже. Когда Энни вновь обретает способность говорить, она сквозь горькие слезы выпаливает:

– Там эта девушка висит! В лесу! На ветке!

* * *

Мы, не говоря ни слова, бегом бросаемся следом за Энни. Она показывает нам путь и бежит на удивление быстро да еще и маму за руку тащит.

Ступни девушки застыли в воздухе примерно на уровне моих колен. Совсем недалеко от земли, которая могла бы ее спасти.

На шее у нее обрывок простыни, второй конец которого привязан к ветке. На нас с распухшего почерневшего лица тупо смотрят мертвые глаза. Изо рта торчит язык, раздувшийся, как гнилая рыба.