Опустив ноги на пол, она взяла трубку радиотелефона и прошла босиком в соседнюю комнату.

– Это я, Павел, – сказал бывший муж. – Разбудил?

Она почувствовала, как перехватило дыхание, а ноги стали ватными.

Поспешно и непроизвольно прикрыла дверь в спальню, как если бы он мог увидеть, кто там находится.

– Что молчишь? – спросил он. – Язык проглотила?

– Да я еще не завтракала, – сказала она хриплым со сна голосом. – Ну здравствуй!

– Я хотел тебя кое о чем попросить… – начал он.

– Ко мне нельзя, – поспешно сказала она.

Он помолчал. Видимо, раздумывал: бросить трубку сразу или немного погодя. Она тоже поняла, что вырвавшимся запретом выдала себя, и не могла подобрать нужных слов.

– Тебе нужна моя помощь? – спросила она. – Ты здесь, в Москве?

Сейчас она мысленно похвалила себя за то, что задала естественные вопросы человеку, о котором будто бы ничего не знала.

– Мне нужны деньги, – сказал он.

– Прямо вот так, сразу? – спросила она. Ему всегда все нужно было сразу, с разбегу. Вот так началась их любовная жизнь. Его страсть когда-то подчинила ее полностью. Буквально только что познакомились, а утром уже сблизились.

И он еще удивлялся, что она досталась ему невинной. «А ты чего ожидал?» – спросила она тогда, обидевшись. Он бережно обнял ее за плечи. И ей захотелось прижаться, спрятаться на его сильной груди, заслониться его широким плечом.

И с этим осветителем, безмятежно спящим в другой комнате, она сошлась так же стремительно, поддавшись страсти, невзирая на то, кто что в театре скажет… Безрассудство, она понимала, не те годы, но так истосковалась по сильному мужскому телу…

– Сколько? – спросила она в ответ на его молчание. Вдруг показалось, что он бросил трубку. И она этого испугалась. Хотя еще недавно, узнав, что он здесь, в Москве, и что его ищут, говорила себе, что сразу бросит трубку…

– Я не могу долго говорить, – сказал он. – Я тут не так далеко. Снимаю квартиру. Можешь подъехать через два часа на наше место, ты помнишь?

– Конечно, я помню… И все понимаю.

Она не могла решиться сказать ему, что его ищут, за ним охотятся, как охотился он сам за неизвестными ей людьми. Но почему-то хотелось думать, что они того заслуживают.

– Ты не одна? – спросил он.

Она ждала этого вопроса. И панически боялась его.

– Я? Одна… ты хотел приехать?

– Нет, нет, – поспешно ответил он. – Так сколько ты сможешь дать? Лучше валютой. Я снимаю квартиру, мне надо платить. Я верну.

Сейчас она должна бы задать сам собой разумеющийся вопрос: почему ты не у родителей? Зачем, почему тебе приходится снимать квартиру? Если не задаст этот вопрос, то выдаст себя. Это будет означать, что она знает: ему приходится скрываться. И тогда, возможно, она знает и то, почему он скрывается…

Она так и не спросила. Не успела. Валера внезапно обхватил ее сзади, прижавшись горячим со сна телом. И она почувствовала что-то вроде отвращения, как от переедания чем-то вкусным.

– Это почему ты одна? – спросил Валера, стараясь отнять у нее трубку.

– Я приеду! – крикнула она напоследок и оттолкнула Валеру локтем.

Он схватился за живот, согнувшись от боли.

– Ты что? – крикнул он. В его мальчишеских глазах стояли слезы, губы дрожали от обиды. Этакий телок-переросток.

– Все! Собирайся! – приказала она. – Домой, к мамочке! Мой муж приехал, понял, нет? Валера, не будь дурачком.

– Ты же говорила…

– Мало ли что говорила… Собирайся!

– И ребята говорили. Нет у тебя мужа.

– Значит, теперь будет. Ты понял, нет? И больше не появляйся!

– А почему? – Казалось, он вот-вот расплачется.

И она не впервые почувствовала к нему нечто вроде материнской жалости. Такой всю жизнь будет нуждаться в утешении. Ее гримерша часто рассказывала ей про своего сына, как он ест, чем болеет и что нет отбоя от его сверстниц. Она уговорила директора взять его осветителем, чтобы поработал до армии. Алле было интересно на него взглянуть, когда он появился впервые. Весь кордебалет забавляло, как Валерочка опускает глаза и краснеет, если к нему обращались ослепительные женщины вроде Аллы Светловой.

Осветитель из него был ни к черту. Режиссеры на постановках срывали голос, требуя от него невозможного. Мать плакала и просила не выгонять сыночка. Однажды Алла не выдержала и поднялась к нему наверх, чтобы втолковать, как следует освещать ее, ведущую солистку, а он смотрел на нее, как на богиню, спустившуюся к нему с Олимпа.

Наверху было тесно и жарко, она невольно прижималась голым плечом к нему, чувствуя, как ей передается дрожь его чистого, юного тела. У нее едва не закружилась голова.

В театре заговорили об их близости, произошедшей после одной премьеры и последующего ночного банкета. Его мать перестала про него рассказывать и теперь приходила в гримуборную с поджатыми губами и покрасневшими от слез глазами. В общем-то она не знала, печалиться ей или радоваться. К тому же теперь Валерочку хвалили, и певички помоложе Аллы стали тоже подниматься к нему наверх.

Но сыночек, ее кровиночка, по-прежнему сгорал от любви к этой ведьме, про которую все говорили, будто она сгубила бессчетное количество мужчин. Все-таки двенадцать лет разницы, о чем она думает? Он-то себе еще найдет. Он еще долго будет привлекать женские тела и души. Алла понимала, что от этого сосунка пора бы освободиться. И вот такая возможность появилась.

– Ты не сделал мне ничего плохого, – сказала она спокойно. – Ты хороший мальчик. Плохо поступила только я. Тебе ведь мама говорила про меня? Только честно. Говорила?

Он кивнул. Губы по-прежнему дрожали, и он даже не пытался этого скрывать. Напротив, старался, как в детстве, разжалобить. И этот отрок пойдет в армию? Его еще надо кормить с ложечки, он сам не может толком надеть презерватив… Валерочка, одним словом. Таким и останется.

– Вот так и порешим, – сказала она. – Мой муж вернулся. Я ждала его. Ты чем-то похож на него. Но только внешне. Понимаешь?

– Я убью его! – крикнул он срывающимся голосом.

Она вздохнула. Ну все ясно. Мальчик насмотрелся с детства всевозможных оперных драм. Для него не существует других геометрических фигур, кроме треугольников, в которых кто-то, ставший третьим лишним, разрешает свои проблемы с помощью кинжала. Для него, под крылом чадолюбивой и преданной театру мамы, жизнь стала все той же оперой, где он жаждал играть главную роль.

– Глупости. Никого ты не убьешь, – сказала она. – Ведь ты никогда никого не убивал? – Она внимательно посмотрела на него.

Он отрицательно помотал головой. А Паша убивал, подумала она, наверное, он очень многих уже убил. Правда, пока никого из тех, кто становился третьим. Сережу Горюнова в том числе… Хотя и мог бы. Но не захотел.