работ мастеровые и художники отправлялись распоряжением петербургского военного генерал-губернатора Балашова. Он же, по просьбе Штакельберга, поручил купцу Лялину снабдить Борго 17-ю волами для высочайшего стола. Гр. Толстой посылал серебро, сервизы и белье на 100 персон, о чем просил Спренгтпортен. По распоряжению последнего, в Ловизе и Борго сооружались Дрентельном триумфальные арки; рисунки даны были самим Спренгтпортеном.

И тем не менее возникло опять сомнение: приедет ли на сейм Император Александр? Письмом от 7-го февраля Сперанский вызвал на этот счет в Спренгтпортене какие-то беспокойства. Он поэтому спешил склонить Сперанского к содействию в устранении препятствий. Иначе, — пояснял он, — не будет достигнута главная цель. Какая? Во всяком случае, цели Спренгтпортена были не те, которые должно было преследовать русское правительство. Вся сущность дела, т. е. обсуждение некоторых вопросов которые имелось в виду предложить сейму, могла быть исполнена одинаково хорошо или дурно, независимо от того — примет Император Александр или нет участие в тех формальностях, для которых составлялись подробные церемониалы. Если, как писали Маннергейм и другие, присутствие Александра на сейме должно иметь больше значение, чем все подвиги русской армии, то неужели можно было таким льстивым фразам, давать цену, и думать что минутное проявление даже искреннего чувства будет играть серьезную роль в крупном историческом событии, имевшем и начало, и все свое течение, и конец, на поле сражения и в обдуманных дипломатических актах?

Цели были чисто личные — и Спренгтпортену они были наиболее близки. Поэтому он находил нужным делать Сперанскому как бы откровенные внушения. «Если, — продолжал он, — Е. В-во решился не присутствовать лично при первом открытии этого сейма, также как и при его закрытии, составляющих две эпохи где его присутствие решительно необходимо чтобы внушить нации то высокое представление, которое должно остаться в нем от этой церемонии, — если это не в видах Е. В-ва. то лучше приостановить все до времени более спокойного, вести машину как можно, и пещись об управлении по установившимся принципам[74] и теми средствами, который могу употребить для внушения доверия, повиновения и доброй воли, разрушенных военными притеснениями, я посоветовал бы такую отмену сейма тем охотнее, что действительно, мы находимся здесь в положении нужды и путаницы, которое меня пугает. Продовольствие войск и транспорты губят (abîment) страну и порождают беспорядки, составляющие главный предмет наших забот… Сейм может состояться, если угодно, также как и быть отмененным без затруднений для кого бы ни было. А через два дня, 15(27) февраля, прося того же Сперанского о деньгах на покупку хлеба для вазаской и куопиоской губерний, Спренгтпортен ссылался на предыдущее письмо свое о сейме и пояснял еще, что лично он был бы в восхищении, если бы Сперанский сказал ему: публикуйте, что сейм отложен до времени более спокойного, когда будет что есть.

Однако эти заявления оказались запоздалыми: уже 12-го февраля Сперанский извещал своего корреспондента, «что по мере того, как занятия сеймом идут вперед, затруднения устраняются и выраженные прежде опасения уменьшаются настолько, что он, Сперанский, питает уверенность, что при существенном взаимодействии Спренгтпортена все пойдет хорошо».

Действительно, время было уже окончательно назначено. С 10-го марта, объявленного в подписанной Александром 20-го января прокламации, начало занятий сейма перенесено на 13-е марта. «Эта отсрочка, — писал Сперанский Спренгтпортену тогда же, — ни в чем не изменяет времени созыва. Оно по-прежнему остается назначенным на 10-е марта, а два последующие дня будут употреблены на частные совещания. 13-го маршал дворянства вступит в свой обязанности, а за назначением здесь ораторов других сословий, собрания их могут начаться с того же дня.

Открытие общего собрания, plenum plenorum, как называл его Сперанский со слов своих финляндских помощников[75], назначено было на 16-е марта. Предполагалось с большой вероятностью что Император Александр приедет в Борго 15-го вечером. Де-Геер и Ребиндер приготовляли вопросы, кои назначалось предложить на обсуждение. «Они, — пояснял Сперанский Спренгтпортену, — остаются в том виде, как вы желали. Эти господа занимаются теперь их соображением и готовят ясное и точное изложение».

Таким образом, созвание сейма в Борго было окончательно решено, также как и присутствие при его открытии Императора Александра. Возвратившийся в это время Румянцев вступил в исполнение своих обязанностей и конечно не переменил своего взгляда на неуместность сейма. Но понимая, что действовать в его смысле было теперь поздно, он остался до времени в стороне. Свое значение истинно русского государственного человека проявил он полгода позднее при переговорах о мире с Швецией и при заключении фридрихсгамского договора. Здесь финляндские дела поставлены на единственное принадлежащее им законное место.

Все было в ходу к достижению заветной цели Спренгтпортена, в чем, как легко видеть из изложенного, он был и альфа и омега. Он сам не только понимал, но и высказывал это. «Я первый, — писал Спренгтпортен Сперанскому при одном случае, — первый заговорил об этом сейме и доказал его необходимость для образования пункта соединения между Государем и его новыми подданными. Я один боролся против препятствий, которые предрассудки непрерывно воздвигали дабы замедлить эту меру. Я один также осмелился взять на себя гарантировать его успех (?), поддерживаемый в моих принципах Государем; он не пренебрег следовать по пути, который, верность его взгляда, благородная уверенность, его просвещение, его либеральные идеи признали соответственными его собственным интересам. Спренгтпортен, как легко видеть, преувеличивал личное активное участие Императора Александра, который наделе не переставал подчиняться то тем, то другим, самым противоположным влияниям; однако несомненно Спренгтпортен мог считать себя в праве торжествовать.

Но пришлось невольно вспомнить о делах давно минувших, о которых именно Спренгтпортену, в его высоком положении, вспоминать было вероятно наименее приятно. Ему, высшему должностному лицу Финляндии, как финляндскому дворянину предстояло теперь вступить с блеском и славой в святилище финляндского рыцарства, и, тем не менее, оказывалось, что двери эти — были пред ним заперты. Ссылались при разных случаях на постановления 1617 г. и другие, — но именно они-то и исключали Спренгтпортена из среды его сочленов. На нем тяготел приговор шведской власти, которая за открытые против неё враждебные действия во время аньяльской конфедерации, притом с оружием в руках, приговорила Спренгтпортена к опозорению и смертной казни, с лишением дворянства и прочих прав и преимуществ. Эта же участь постигла и некоторых других его сотрудников. Очень могло случиться, что не расположенные в пользу их люди могли повести в дворянском доме такие речи, которые поставили бы и русское правительство в положение очень щекотливое. По такому соображению, а может быть и по личной пред Спренгтпортеном угодливости, Сперанский нашел нужным поднести Александру Павловичу особый доклад