— Э-э… В ресторане. Я тут решил отпраздновать с друзьями свое освобождение. К тому же я завтра улетаю. Так что можно считать это прощальной вечеринкой.

— Значит, улетаете, — раздумчиво произнес Турецкий.

Берлин кивнул:

— Угу. Надоело, знаете ли, постоянно чувствовать себя преступником. А в нашей стране бизнесмену иначе нельзя. Как только он потеряет «страх», ему тут же напомнят — кто он, откуда и кому должен целовать руки. Так, как это случилось со мной.

— А вы не преувеличиваете?

Берлин усмехнулся и покачал головой:

— К сожалению, нет. Мой пример — не единичный. Храбровицкий вон до сих пор сидит за решеткой.

— Ну да, ну да, — рассеянно проговорил Турецкий. А потом вдруг спросил: — Куда собираетесь лететь? В Израиль?

— Да, — ответил Берлин. — Там у меня есть друзья и дальние родственники. Как говорится, примут и обогреют.

— А как насчет вашей коллекции картин?

— Что? — Берлин удивленно поднял брови: — А при чем тут моя коллекция?

— Вы забираете ее с собой?

— Разумеется. Но не сразу. Заберу ее в Тель-Авив через месяц-другой. А пока пусть побудет в Москве. Я уже оставил доверенность своему адвокату — Александру Андреевичу Добровольскому. Эта коллекция мне слишком дорога. И не только из-за денег, которые я в нее вложил. Это вопрос душевной привязанности, понимаете? Кстати, а почему вы про нее спросили?

— У вас есть охрана? — продолжил свой непонятный допрос Турецкий.

Борис Григорьевич провел ладонью по влажному лбу:

— Вы меня интригуете. Ну есть.

— Держите ее при себе, — сухо сказал Турецкий. — Постоянно. По крайней мере, до тех пор, пока не покинете Москву.

Ладонь Берлина, сжимающая трубку, вспотела.

— Да что случилось-то? — недоумевая, спросил он. — Мне что-то угрожает?

— Не знаю, — с той же прохладцей в голосе ответил ему Турецкий. — Но на вашем месте я бы поостерегся. Это все, что я могу вам сказать.

— Это все, что вы хотите мне сказать, — поправил его Борис Григорьевич.

— Пусть так, — согласился «важняк».

Борису Григорьевичу стало душно. Он ослабил узел шелкового галстука, промокнул лоб платком и сказал с усмешкой на красивых, античных губах:

— Загадочный вы человек, Александр Борисович. Но я прислушаюсь к вашему совету. На этом разрешите «откланяться». Будете в Израиле — звоните.

Разговор был окончен. Борис Григорьевич вернулся к гостям, однако прежней веселости в его душе уже не наблюдалось.

Борис Берлин сидел в мягком кресле в расслабленной позе, положив ноги, обутые в коричневые мокасины, на журнальный столик. В руке у него была бутылка пива. По телевизору показывали «Солярис», и Борис Григорьевич, всегда любивший этот фильм, с особой остротой переживал происходящее на экране.

На экране Крис Кельвин рассуждал о том, что человечество вовсе не хочет исследовать чужие миры, что оно просто пытается расширить свой собственный мир до размеров Вселенной. Этот искренний монолог вдруг вызвал в сердце Берлина такой прилив тоски и преждевременной ностальгии, что он уже всерьез стал подумывать — не отменить ли вылет и не послать ли к черту этот Израиль.

— Почему я должен улетать из своей страны? — шептал он себе под нос. — Это моя родина. Пусть лучше эти гады катятся отсюда ко всем чертям!

Возле кресла стояли три пустые бутылки из-под пива. Берлин был немного пьян. Впрочем, он всегда выпивал пред тем, как сесть в самолет, отчасти из-за страха перед полетом, отчасти для того, чтобы, едва заняв свое место в салоне, сразу же уснуть.

Сегодняшний полет не был исключением.

В комнату вошел телохранитель Юрий, крепкий, широкоплечий парень в сером костюме и темных очках.

— Борис Григорьевич, машина у подъезда, можем выходить.

Берлин взял со столика пульт и убавил громкость.

— На улице все спокойно? — спросил он.

— Да.

— Проверь еще раз.

Телохранитель связался по рации с коллегой:

— Витя, как там?

— Все тихо, — ответила рация.

— Мы выходим. Будь наготове.

— Хорошо.

— Все в порядке, — обратился Юрий к Борису Григорьевичу. — Можем спускаться.

На улице было прохладно. Борис Григорьевич пожалел, что не надел пальто. Он поежился и спросил:

— Сумки погрузили?

— Да, — кивнул Юрий.

— Молодцы.

Они прошли к черному «мерседесу». Два охранника пристально оглядывали двор. «Муха не пролетит и мышь не проскользнет», — с усмешкой подумал о них Берлин. Юрий открыл перед ним дверцу. Борис Григорьевич забрался в машину. Салон был просторный и удобный. Обтянутое мягкой кожей сиденье позволило Берлину расслабиться. Вскоре мотор тихо, утробно заурчал, и черный «мерседес», сопровождаемый машиной охраны, покатил к аэропорту.

Глядя на проплывающие за окном родные улицы, Берлин опять затосковал.

— Ты женат? — спросил он у охранника.

Тот покачал головой:

— Нет, Борис Григорьевич.

— А девушка у тебя есть?

— Угу.

— Любишь ее?

— Конечно.

— Это хорошо. — И Берлин опять задумался, не замечая косых, недоуменных взглядов Юрия.

«Всего-то четыре бутылки пива, а на «поговорить» пробило, как от бутылки водки, — думал о нем охранник. — Слабоват ты, парень».

— Такие дела, — тихо произнес Берлин. — Россия-матушка, куда ты катишься? Птица-тройка, куда ты мчишься? Слышь, Юра, читал Гоголя?

— Конечно, Борис Григорьевич. В школе изучали. «Руслан и Людмила». И потом эта, как ее… «Мцыри».

— «Мцыри», — передразнил его Берлин. — Чему вас только в школе учили, лоботрясов? Вот послушай-ка лучше Пушкина:

И с каждой осенью я расцветаю вновь.

Здоровью моему полезен русский холод.

К привычкам бытия вновь чувствую любовь.

Чредой слетает сон, чредой находит голод.

Желания кипят, я снова счастлив, молод…

Нравится?

— Конечно, — кивнул Юрий. И тут же закончил за Берлина, смешно растягивая слова:

Я снова жизнью полн, таков мой организм.

Извольте мне простить ненужный прозаизм.

Очень красиво, правда, Борис Григорьевич. Только уж лучше лето, чем зима. Летом тепло и зелени много. На пикники опять же можно ездить.

Берлин нахмурился.