Бедствующая Церковь греческого востока хотя и чтила память преподобного Феодора Студита, но уже позабыла о его уставе.

После этого встал вопрос: что же считать порчей книг?

Если следовать наставлению Никона: «Праведно есть и нам всяку церковных ограждений новизну истребляти…» – следовало бы вернуться к докиприановским[58] служебникам, еще более увеличивая различие с греческой службой…

Этого ли ждал от своих справщиков Никон?

Едва ли…

Можно как угодно трактовать события, но объективно получалось, что именно вожди раскола, а не иерархи ее встали тогда на защиту поруганной Русской Церкви…

Еще существеннее, что раскол становился тогда попыткой ответа на вопрос, должна ли Россия изменяться в угоду другим странам, другим идеологиям или должна, исполняя свое предначертание, о котором говорил еще игумен Филофей, ощущать себя, как это и было на самом деле, Третьим Римом.

Россия шла своим путем и могла и дальше идти им, но иерархи нашей Церкви во главе с патриархом Никоном унизили Русскую Православную Церковь, сломили национальное сознание русского человека.

По сути, это они и заставили страну свернуть с собственного пути и следовать, рабски подражая другим странам.

Великий человек был патриарх Никон.

Уважение, которое испытывал к нему государь, дивило и жителей Москвы, и приезжих.

«Любовь царя и царицы к Никону превышает всякое описание, – пишет архидиакон Павел Алеппский. – При личном свидании с патриархом царь всегда испрашивает у него благословение и целует его руку, а Никон в то же время целует царя в голову».

Запомнилось и новоселье, которое праздновал в 1655 году Никон.

Все архиереи, начиная с антиохийского патриарха Макария, а за ними настоятели монастырей, приветствовали Никона и подносили иконы с хлебом-солью, а некоторые, кроме того, большие вызолоченные чаши, куски бархата…

Затем поднесены были дары от белого духовенства, от купечества, от государственных сановников и от других лиц.

Наконец, явился сам царь.

Он поклонился Никону и поднес ему от себя лично три хлеба с солью и три сорока дорогих соболей, потом столько же хлебов и соболей от своего сына и царицы, от своих сестер, от своих дочерей – всего двенадцать хлебов и двенадцать сороков соболей.

И все эти дары одни за другими государь подносил сам.

Никон стоял в красном углу, а Алексей Михайлович спешно ходил через всю залу, брал из рук стольников, стоящих у дверей, свои подарки и нес Никону.

– Сын Ваш, царь Алексей, кланяется Вашему святейшеству и подносит Вам! – объявлял он.

«От долгого хождения взад и вперед и ношения немалых тяжестей царь очень устал, – отмечает Павел Алеппский. – Все присутствовавшие были поражены таким изумительным смирением и услужливостью его пред патриархом».

Когда государь уезжал из Москвы, министры и наместник каждое утро обязаны были являться в присутствие, или совет, к патриарху для обсуждения дел. Входили все сразу, как только раздавался звон колокольчика. Патриарх обращался к иконам и тихо прочитывал «Достойно есть», между тем как министры кланялись ему в землю все вместе. Затем каждый из них подходил и кланялся патриарху отдельно и получал от него благословение.

Если случалось, что кто-то из вельмож запаздывал к тому времени, как раздавался звон колокольчика, то ему долго приходилось ждать на улице, иногда на сильном холоде, пока патриарх не давал особого приказа войти.

Разговаривал с боярами патриарх стоя.

Министры делали ему доклад о текущих делах, и патриарх о всяком деле давал каждому свой ответ и приказывал, как поступить.

«Сколько мы могли заметить, – говорит Павел Алеппский, – бояре и сановники не столько боятся своего царя, сколько патриарха, и в некоторых случаях последнего боятся даже гораздо более. Прежние патриархи вовсе не вмешивались в государственные дела, но Никон при своих талантах, проницательности и различных знаниях достиг того, что равно искусен как в церковных, так и в государственных и даже мирских делах, потому что прежде был женат и долго жил в миру».

Но все это осталось в прошлом…

К 1658 году от былой любви к Никону у Алексея Михайловича мало чего осталось.

Некоторые историки видят причину разрыва в неумеренных амбициях патриарха, которые, как и следовало ожидать, начали раздражать государя.

Многие историки считают, что причиной охлаждения стали ошибки Никона при проведении исправления церковных книг и обрядов.

Эта причина представляется и нам наиболее вероятной, с тем только уточнением, что на разрыв царя толкнула не крутость, с которою взялся Никон за исправление церковных обрядов, а попытка отыграть реформу назад…

Об этом не принято говорить, но, то ли осознав свои ошибки, то ли испугавшись катастрофических последствий их, Никон действительно попытался дать задний ход церковной реформе. Он, например, помирился с Иваном Нероновым, ставшим старцем Григорием, и не только простил его, но и разрешил ему служить по старым книгам, заявив, что нет никакой разницы в этом…

Церковные историки, пожалуй, за исключением только Н.Ф. Каптерова, стараются этот момент обойти, а между тем он имеет принципиальное значение. Ведь, если патриарх Никон был удален за попытку примириться с раскольниками, пусть и после всех совершенных им ошибок, роль Алексея Михайловича в истории церковного раскола приобретает иное, гораздо более зловещее значение.

Вполне возможно, что какую-то роль в охлаждении Алексея Михайловича к «собинному другу» сыграли, как мы уже говорили, и всплывшие после кончины преподобного Елеазара подробности изгнания Никона из Анзерского монастыря.

Так или иначе, но 6 июля 1658 года, когда в Грановитой палате давался обед в честь грузинского царевича Теймураза, патриарха Никона «позабыли» пригласить на парадный обед.

День этот проходил в Москве с необыкновенным торжеством.

Москвичам приказано было не торговать и не работать, а нарядиться во все праздничное. Алым шелком, красными и зелеными сукнами, золотой парчою изукрасились серенькие московские улицы. В глазах рябило. Поглядишь – и непонятно, то ли огонь полыхает, то ли это москвичи спешат поглядеть на грузинского царевича. Ярко стало на улицах, словно вся Москва со всех сторон загорелась…

В Кремле еще ярче, еще гуще пылало. Драгоценные камни на одеждах переливались, золото сияло.

Возле Красного крыльца карета грузинского царевича остановилась. На крыльцо ближний боярин Василий Петрович Шереметев вышел. Отдал царевичу низкий поклон.