Бен по-прежнему молчит: он привалился к могильной плите и пытается отдышаться. Я делаю глоток воды и передаю бутылку Бену. Оглядываюсь. Отсюда видно небольшой отрезок дороги впереди и реку, ревущую теперь слева от нас. Над головой у нас ясное небо, усыпанное звездами, и две молодые луны.

— Бен? — зову я, глядя в ночь.

— Да? — Он жадно пьет воду.

— Ты как?

— Нормально. — Его дыхание постепенно восстанавливается. — Я привык гнуть спину на ферме, а не бегать по лесам.

Я опять поднимаю взгляд: луна поменьше как бутто гонится за луной побольше, два ярких пятна на черном небе, совершенно безразличных к человеческим бедам.

Я заглядываю глубоко в себя, в свой Шум.

И понимаю, что готов.

Это последний шанс.

Я готов.

— Сейчас самое время, — говорю я, поворачиваясь к Бену. — Другого случая может не представиться.

— О чем ты? — не понимает Виола.

— С чего мне начать? — спрашивает Бен.

Я пожимаю плечами:

— С чего угодно. Лишь бы это была правда.

Шум Бена начинает гудеть, собирая по частям прошлое и выделяя из общего потока одну-единственную струйку — ту самую, что покажет мне правду, запрятанную так глубоко и так давно, что за всю свою жизнь я ни разу не догадался о ее существовании.

Тишина Виолы становится совсем тихой, как бутто она вдруг затаила дыхание.

Бен делает глубокий вдох.

— Шумный микроб создали не спэки, — наконец начинает он. — Это первое. Он уже был здесь, когда мы прилетели. Такой вот естественный микробный фон планеты. Мы вышли из кораблей, и на следующий день все стали слышать мысли друг друга. Легко представить, каково было наше удивление…

Он умолкает, что-то припоминая.

— Разве Шум слышали все? — уточняет Виола.

— Только мужчины, — говорю я.

Бен кивает:

— Никто так и не понял почему. До сих пор не понимают. Наши ученые ведь были агрономами, врачам тоже не удалось установить причину, и первое время везде царил хаос. Ей богу, настоящий, невообразимый хаос. Всеобщее смятение и Шум, Шум, Шум. — Он скребет подбородок. — Люди стали разъезжаться из Хейвена — второпях прокладывать дороги и разъезжаться. Но вскоре мы поняли, что поделать ничего нельзя, и стали просто жить, по мере возможностей борясь с Шумом. Разные сообщества пошли разными путями. Примерно в то же время мы обнаружили, что разговаривает и весь наш скот, и домашние животные, и местные твари.

Бен поднимает голову к небу, потом оглядывает клатбище, смотрит на реку и на дорогу.

— Все живое на этой планете разговаривает друг с другом. Все. Таков Новый свет. Бесконечный поток информации, который ничем нельзя остановить. Спэки знали это, они приноровились к такой жизни, а мы нет. Даже близко. Такое количество информации может свести человека с ума. Она превращается в сплошной шум, не затихающий ни на секунду.

Бен умолкает, но наш с ним Шум конечно же никуда не девается, а тишина Виолы только делает его громче.

— Шли годы, — продолжает он, — жизнь в Новом свете легче не становилась. Урожаи гибли, люди едва сводили концы с концами, умирали от страшных болезней — словом, никакой это был не Эдем. По миру стали расходиться проповеди — злые, нехорошие проповеди, которые во всех бедах винили…

— Коренных жителей, — догадывается Виола.

— Спэков, — говорю я, и меня опять захлестывает стыд.

— Да, во всем обвинили спэков, — кивает Бен. — Со временем проповеди переросли в общественное движение, а движение — в войну. — Он качает головой. — У спэков не было ни единого шанса. Мы были вооружены, они нет. Так спэкам пришел конец.

— Не всем, — уточняю я.

— Да, не всем. Но после войны они поняли, что к людям лучше не приближаться.

Вершину холма оглаживает легкий ветерок. Когда он утихает, мне начинает казаться, что мы остались одни на всем белом свете. Мы да клатбищенские призраки.

— Однако войной дело не кончилось, — шепчет Виола.

— Нет, — говорит Бен. — Война была даже не половиной беды.

И я это знаю. Знаю, куда он клонит.

Мне вдруг становится дурно. Нет, я не хочу слушать остальное!

И одновременно хочу.

Я заглядываю в глаза Бена, в его Шум.

— Война не кончилась на спэках, — говорю я. — В Прентисстауне не кончилась.

Бен облизывает губы, и я чувствую неуверенность в его Шуме, и голод, и горечь предстоящей разлуки.

— Война — это чудовище, — говорит он чуть ли не про себя. — Война — это дьявол. Она зарождается и растет, растет, растет… — Бен смотрит прямо на меня. — И нормальные люди тоже превращаются в чудовищ.

— Они не выдержали тишины, — спокойно произносит Виола. — Им было невыносимо думать, что женщины знают о них все, а они о женщинах — ничего.

— Только некоторые, — говорит Бен. — Не все. Не я, не Киллиан… В Прентисстауне были и хорошие люди.

— Но тех, кто так думал, оказалось достаточно.

— Да, — кивает Бен.

Опять повисает тишина, и правда начинает выходить на поверхность.

Наконец-то. И навсегда.

Виола качает головой:

— Вы хотите сказать?.. Вы что, серьезно?..

И вот она, правда.

Вот из-за чего все началось.

Вот что росло в моей голове с тех самых пор, как я покинул болото, вот что я мельком видел в мыслях всех встречных мужчин, особенно в Шуме Мэтью Лайла, но и в остальных тоже, стоило им услышать слово «Прентисстаун».

Вот она.

Правда.

И я не хочу ее знать.

Но все равно говорю:

— Перебив спэков, мужчины Прентисстауна убили всех женщин.

Виола охает, хотя и сама уже догадалась, в чем дело.

— Не все мужчины в этом участвовали, — говорит Бен. — Но многие. Они поверили увещеваниям мэра Прентисса и проповедям Аарона, который утверждал, что все тайное скрывает в себе зло. Они убили женщин и мужчин, пытавшихся их защитить.

— Мою ма.

Бен только кивает.

К горлу подступает тошнота.

Мою маму убили люди, которых я видел каждый день.

Ноги подкашиваются, и я приседаю на ближайший надгробный камень.

Надо срочно подумать о чем-нибудь другом, иначе я просто не выдержу.

— Кто такая Джессика? — спрашиваю я, вспомнив Шум Мэтью Лайла. Теперь-то мне ясно, откуда в нем столько гнева, — и вместе с тем неясно ничего.

— Кое-кто начал догадываться, куда дует ветер, — отвечает Бен. — Джессика-Элизабет была нашим мэром. Она одной из первых поняла, что нас ждет.