еще чего-то травяного… и я знал, кому принадлежит этот запах… но почему он исходит от изнанки прикрывавшего меня ночью плаща?

Сделав первый неуверенный шаг, я взбодрился успехом и двинулся дальше. Снег громко хрустел под сапогами. Сильга вздрогнула, но не пробудилась. Решила, что вернулся Часир.

— Как все плохо? — мягко и тихо спросил я еще издали, чтобы не напугать.

Не помогло…

— Ох! — подскочив, сильга не удержала равновесия и упала на бок. Завозив руками под плащом, попыталась что-то нащупать, не преуспела, перевалилась на спину и… очнувшись, открыла глаза и уставилась на меня перепуганными сонными глазищами.

— Доброе утро, госпожа Анутта — улыбнулся я.

Злость. Радость. Еще больше злости… и невероятной силы облегчение. Все эти чувства промелькнули на ее лице, прежде чем она подскочила и качнулась ко мне. Упал на снег соскользнувший плащ, а она остановилась лишь в шаге.

— Проснулся!

— Проснулся — согласился я, делая шаг вперед и медленно нагибаясь. Подняв плащ, выпрямился и накинул его ей на плечи, одновременно ощущая, как сжались тугие повязки на моих ранах. А еще я ощутил поплывший по воздуху все тот же травяной и цветочный аромат, что исходил от сильги — Ты справилась, госпожа Анутта… ты справилась…

— Если бы не ты…

— Я хотел сказать ровно то же самое — широко улыбнулся я, поправляя плащ на ее плечах — Холодно…

— Холодно — признала она и с трудом уняла побежавшую по лицу дрожь озноба — Ночь была нелегкой…

Черные тени под ее глазами говорили о многом. Как и жесткая складка между бровей. Отступив, она плотнее закуталась в плащ, вернула лицу непроницаемое выражение и шагнула к лежащим горцам:

— А они еще в забытье. Ты удивителен, палач Рург…

— Почему же?

— Вчера у меня было время вспомнить все, что я знала о мифических шанурах. И первое что вспомнилось — их яд не так-то просто извести. Сонная отрава бродит и бродит по крови несчастных. Чтобы перебороть яд требуется не меньше двух дней. Обычно же укушенные мечутся в сонном бреду не меньше трех, а то и четырех дней. Некоторые спят неделю… другие не пробуждаются никогда — сильга бросила тревожный взгляд на недвижимые тела юнцов.

— Но противоядие…

— Нет всесильных эликсиров, Рург… — испустив тяжелый вздох, он грустно покачала головой — Такова жизнь. Они молоды и сильны. Я верю, что они пробудятся. А пока продолжаю давать им по капле крови шанура.

— Кровь не замерзла?

— Замерзла — она перевела взгляд на мост за моей спиной — Но я успела собрать достаточно и держу склянку под одеждой.

Кивнув, я успокаивающе улыбнулся девушке, буквально ощущая, насколько сильны исходящие от нее тревога и страх. Анутта боялась не за себя — хотя тоже была юна. Она взвалила на себя переживания за чужие жизни. В том числе и за мою. И хорошо, что я проснулся и этим хоть немного облегчил груз на ее душе.

Наклонившись над юношами, приподняв плащ, я глянул на их лица и задумчиво нахмурился. Мне пришлось за свою жизнь увидеть немало умирающих лиц. Я научился загодя подмечать проступающую на челе печать смерти. Обычно первая черта наплывающей на лицо маски смерти — усталая безразличность ко всему. И здесь она была… у всех троих. Отрешенные застывшие лица… нет и шевеления глаз под веками. Но они дышат и это главное.

— Здесь они умрут — произнес я, поворачиваясь к сильге и одновременно приподнимая руку в приветственном жесте — для торопливо взбирающегося по склону Часира — Почему мы все еще здесь?

В моем голосе не было и капли укора. Я лишь спрашивал. И уловив это, сильга благодарно улыбнулась мне, хотя за миг до этого съежилась, будто ожидая словесного удара. Что же за жизнь у тебя, бродячая зеленоглазая кошка, раз ты вечно боишься внезапного удара?

— Я так и хотела — тихо произнесла она и сделала шажок ко мне, чтобы еще сильнее понизить голос и не позволить гуляющему ветру унести ее слова куда не надо — Поднять вас на лошадей. Привязать к седлам и потихоньку двинуться вниз мимо той гробницы…

— Но?

— Ты большой и тяжелый, Рург. Я одна не смогла поднять тебя на седло. Ни одна лошадь меня не послушалась и не улеглась… Я успела найти высокий камень и решила втащить тебя на него, а затем перетащить на вставшую рядом лошадь. Твои раны нельзя было сильно бередить — я с трудом уняла кровь. Но с остальными было бы проще — втащить веревками… и церемониться я бы особо не стала… Но пока я занималась ранами и одеялами, пока ловила лошадей, а затем разгребала снег… уже наступил вечер.

Я в недоумении качнул головой:

— Погоди… почему ты говоришь лишь про себя? Часир тоже был ранен?

— Нет… Не был.

— Он знает здешние места, и эти лошади подчиняются его воле… он бы…

Сделав еще крохотный шажок ко мне, она подалась вперед и почти коснулась губами моего уха, торопливо и смущенно зашептав:

— Вчера он… после того, как я дала им противоядие, он помог уложить их на одеяло, а затем сел рядом и… просто затих… я пыталась растормошить его, но…

— Но не отвечал и был ко всему безразличен — разом все поняв, вздохнул я — Проклятье…

Да. Такое случается со всеми. Даже с самыми сильными и повидавшими жизнь мужами. А он уже старик, что и так перенес немало горя. Вчерашнее душевное потрясение обездвижило старика. И его можно понять — вчера на его глазах разом упали с седел три внука. А до этого он увидел разграбленную гробницу и разбросанные останки любимой внучки…

— Он просидел так до самой ночи. Я с трудом заставила его улечься рядом с внуками… Но с утра он пришел в себя и… я так обрадовалась этому. Так обрадовалась…

Светлая Лосса…

Эта тощая девчонка оказалась одна-одинешенька высоко в горах, среди снега и льда. А на ее руках очутилось четверо раненых, впавший в горестный ступор старик, а к ним в придачу могущие разбежаться лошади и яки. Не говоря уже о завывающем ветре, трупе шанура на ледяном мосту, страхе за чужие жизни и пробирающимся сквозь одежду морозе…

Быть может, эта ночь была самой тяжелой в ее жизни…

Церемонно сложив руки у живота, я отступил и медленно поклонился удивленно заморгавшей сильге:

— Мой долг велик перед тобой, госпожа Анутта. Ты спасла мою жизнь. И жизни других тоже.

— До этого ты спас мою. Мы квиты, палач Рург — улыбнулась девушка