— Нет! Не сметь! На святого! На монаршее…

— Это было! Это пришло! Как мухи на глазах, дерьмом рвало, абадон, смерть вокруг была, кружилось, шигаооооон, кровь хлестала из шеи фонтаном, тоооодштеееерб, как четвертовали, как колесовали, как в петле плясали, дерьмо по ногам текло, все сюда, Всемилостивый государь, вернулось, все было и все будет, штееееерб, донесение срочно, не сметь, не сметь про Государя, шииихрууууур…

— Я решаю! Я буду решать, что было и чего не было! Ясно?! Я! Уберите его! Убрать!

Охрана валит Лисицына вниз, под кресла. Сверху падают к нему в темноту слова:

— Забудьте! Выкинуть из головы! Приказываю вам! Забыть! Эту! Ересь!

Дальше тьма.

11

Катя, вышедшая уже на сцену, смотрит парализованная, как уминают Лисицына под землю куда-то. Государь из своей ложи — все на него смотрят под гипнозом — распрямляется, переводит дыхание, берет себя в руки.

— Забудьте! Выкинуть из головы! Приказываю вам! Забыть! Эту! Ересь! И если кто-то тут посмеет хоть единожды, хоть раз повторить слова этого изменника, вы все будете, все, повторяю, все без исключения — висеть! Я не позволю никому марать память моего отца! Он мученик и чудотворец! Тот, кто поддерживает изменника, сам изменник! Ну? Кто-то тут, может, так же считает?! Вы поднимайте руки, не бойтесь! Давайте! А?! А?! Я этих мерзких разговоров больше слушать не собираюсь! Виселица не поможет — головы рубить буду!

Две тысячи человек вмещает в себя Большой театр. И все две тысячи молчат, тишина — гробовая. Государь визжит, надсаживаясь, срывая голос:

— Это мятежники! И те были мятежники! Они это заслужили, они и худшего заслуживали, их душить надо было поодиночке бы, их бы на дыбу, иголки бы им под пальцы авадон или паяльником в жопу шигаон или к стенке их всех и сам бы лично каждого кто посмеет на отца на его память мрази кровавой блевотой будете блевать святого человека посмели вмазывать убийцы кто его отравил кто не я не я неправда я не травил штеееееерб травил и что и с каждым с каждым всех до единого всех кто посмеет посягать это я я решаю штееееееерб тоооод шшшшш что вы молчите продолжаем спекталь продолжаем этот ебаный спектакль где музыка твари танцуйте что встали!

Оркестр начинает заново играть «Королевство сладостей», это первое после антракта, но люстра все еще горит, и в ее жарком свете видно, как император, сведенный судорогой, поднимает на руки испуганного плачущего цесаревича и, перекрикивая трубы, возглашает:

— Вот это было и это будет на тысячу лет!

И вдруг с размаху головой бьет его об угол, расплескивая красное, и еще раз повторяет, и снова, истошно вопит мать мальчика, а Государь хватает великую княжну, которая от ужаса остолбенела, и вдавливает пальцами ей глаза внутрь. Катя делает шаг, другой, кордебалет пытается начать танец, но не может глаз отвести от того, что творится в зале, в оркестровой яме еще ничего не видно, и оркестр продолжает наяривать, люди вскакивают с мест, начинается давка, двери закрыты, Государь продолжает визжать, и спустя всего несколько секунд через испуганный хор толпы, через крики боли и мольбы дать воздуха прорастает что-то иное, жуткое, нечеловеческое.

Этот темный вал докатывается скоро и до сцены, и до оркестра, который все играет и играет, как ему было приказано, но тут начинает сбиваться, начинают из него выпадать инструменты, вместо них утробные голоса и визги вступают, усиливаются, пока полностью не заменяют собой музыку.

Катя танцует, пока не валится с ног.

КОНЕЦ

Мишель не знает, сколько времени прошло.

Лампочка под потолком давно погасла — и слава богу. Она привыкла уже к мысли, что умрет тут. Конец света наступил, это ей ясно. Она предупреждала их, что это случится, но ее никто не слушал. И вот теперь слушать некому.

Дышать нечем из-за князя. После того как он себя разрезал, к ним в камеру больше никто не заходил. Хорошо, что отопление тоже отключилось, и только вода почему-то капает еще потихоньку.

Мишель истаяла, сил вставать нет, голова не своя. В ней один только Ярославль, один только дом — самое настоящее, что было с Мишелью в этой жизни. Бабушка читает ей своего Есенина и молится за здравие ее с Сашей ребенка, дед учит стрелять из старого «макарова», Егор кается, играет ей на своей гитаре.

В проблесках другого мира смотрит на нее из своего угла камеры балерина — распухшая, расчеловечившаяся, обожравшаяся мяса. Она умирать не собирается, у нее какие-то дела и после конца света есть. А Мишель постится, поэтому к земле уже почти не привязана, она плывет уже, плывет по какой-то реке, на берегах которой стоят знакомые полузнакомые люди, машут ей. Впереди, кажется, водопад, но это и хорошо. Хочется ускориться и прыгнуть в бурлящую пропасть. И когда она прыгает уже и летит, дверь открывается.

Светят фонариками внутрь, затыкают себе нос, находят живых, радуются. Балерина встает сама, бритва все еще в руке зажата, важный инструмент. Мишель эти люди поднимают на ноги, она слабовата, чтобы самой идти. Балерина что-то спрашивает у них, они показывают ей — не слышат, глухие.

От свежего воздуха Мишель теряет сознание. Ее растирают снегом, приводят в себя. Вокруг такие же спасенные заморыши, как она сама. Солнечный морозный день. Глаза болят нестерпимо. Широкая площадь пуста. Кружат вороны в небе.

Дома стоят серые, как скалы. Улицы пустые.

К Мишель подходит кто-то, показывает другим на нее пальцем и падает перед ней на колени. Показывает другим. Им тоже отчего-то радостно и тревожно ее видеть. Они пишут ей веточкой на снегу: «Блаженная Мишель».

Мишель смотрит на них ошарашенно: чего хотят?

Ей кое-как объясняют — ты же хотела людей спасти? О тебе слава идет. Как ты людям правду донести хотела. Как ты себя не жалела. Как пострадала. Как сгинула в застенке. И вот мы тебя нашли.

Она отнекивается, отмахивается, но ее поднимают на руки, укутывают, несут. Несут куда-то по улице, дают надышаться, наглядеться на небо, а потом заносят под крышу. Опять темнеет в глазах, и долго-долго не светает. Потом наконец просыпается. Ее поят чем-то терпким, наваристым — она ныряет и выныривает — окрепшая.

В церкви она.

Вокруг люди — смотрят на нее с обожанием, крестятся истово. Тянутся поцеловать ей руки. Она оглядывается все еще удивленно, ее ведут куда-то ласково, но настойчиво. Все вокруг глухие. Все пишут по воздуху буквами, перебивая друг друга руками. Подводят ее к иконе.

Икона старая, расколотая, покрытая сусальным золотом.

На иконе — красивый человек с крыльями, печальными глазами и длинными кудрями. Глаза у него печальные, но в руке меч. По золоту человек нарисован черным.

«Михаил Архангел! — объясняют ей. — Твой покровитель!» «Почему?» — недоумевает Мишель.

«Ну как же! А имя-то у тебя какое! В честь него ведь!»