спокойно, без особых забот, кроме тех, что были связаны с его работой в учреждении, которым он руководил. Ольга больше никогда не страдала от нервных кризисов, которые прежде часто её одолевали, благодаря великодушному психомагнетическому обезболивающему, применённому им к её ментальному состоянию. И хотя она бодрствовала, как любой другой человек в нормальном состоянии, как это бывает со всяким пассивным и впечатлительным характером, подвергнутым таким трансцендентным опытам, она сохраняла внушение, которое ей было навязано, внушение, которое он заботливо обновлял еженедельно. Поэтому она жила счастливо рядом с предполагаемым отцом и своей няней, то есть Марией Александровной. Она играла, училась, пела цыганские песни, которые выучила когда-то (её гипнотизёр не приказывал ей их забыть), прыгала по саду, гонялась за бабочками и овцами, залезала на деревья за фруктами, гуляла за руку с Вяземским, считая его своим отцом, в тёплые вечера или лунные ночи, как он так любил; завороженно слушала, как он играет на флейте; сопровождала его в скит и оставалась там на несколько дней, поднимаясь и спускаясь по лестницам как любой ребёнок, бросая камни с высоких стен в русло ручья, что вился у подножия холма, и засыпала на его коленях, доверчивая, как ребёнок, чувствующий себя любимым и защищённым.

Однако, хотя Вяземский оставался спокойным, эффективным в своей работе, самоотверженно преданным страждущим телом и душой, которые искали его помощи, его помощники замечали, что глаза его стали печальнее, манеры ещё серьёзнее, и улыбка больше никогда не появлялась на его лице. Больше не праздновались богатые урожаи. Но мужики и пациенты в хорошем состоянии имели свободу развлекаться, если желали. Эта спокойная жизнь, достаточно искусственная для Ольги, несколько грустная и тягостная для Князя, шокирующая для Марии Александровны, её сына Михаила и других жителей деревни, считавших молодую женщину безнадёжно сумасшедшей, продолжалась четыре долгих года, без того чтобы Ольга вернулась к полноте своего настоящего состояния. Она жила очарованная и счастливая в своих 10 годах, навязанных ей внушением, чуждая драмам, пережитым во взрослом возрасте, и даже своему браку с Сергеем Соколовым. Она не была, таким образом, сумасшедшей в том смысле, как это понимают люди, хотя вся деревня и соседние местности считали её таковой. Она жила, так сказать, в состоянии вызванной амнезии, которая была не чем иным, как эффективным действием мощного ментального внушения, наложенного мудрым психистом.

Однако в начале зимы пятого года, когда первый снег побелил кроны деревьев, протянув длинные бахромы по карнизам особняка, Ольга тяжело заболела. Сергей Соколов, находившийся в отъезде по делам руководимого им учреждения, не смог сразу начать её лечение. Осторожная Мария Александровна лечила её как в детстве, когда случались незначительные простуды. Она поила её липовым чаем с мёдом, давала мощные потогонные средства, ежедневные ножные ванны, что только ухудшало состояние больной, которой становилось заметно хуже. Когда, наконец, любимый вернулся в особняк, было слишком поздно для успешного лечения. Безжалостная пневмония уносила эту жизнь, которая могла бы быть полезной и счастливой, но которую легкомысленные амбиции и мирские страсти привели к исключительно драматичной судьбе. Прежде чем наступило предагональное состояние, поняв, что вылечить её невозможно, Вяземский снова навязал ей свою волю, заставив вернуться к настоящему возрасту, чему пациентка пассивно подчинилась без сопротивления. Для неё теперь пять лет, прожитых с личностью ребёнка, перестали существовать."

Вот перевод текста:

Она понимала, что вернулась из Сибири всего несколько дней назад и страдала от мучительных воспоминаний о судьбе, которую сама себе уготовила из-за тщеславия красивой женщины, желающей восхищения общества. Она узнала Вяземского и почувствовала себя его женой. Много раз целовала его руки и лицо, умоляя о прощении. И тихо умерла в его объятиях на рассвете, благословляя великодушие прощения, которое он смог ей даровать.

* * *

На этом закончилось воспоминание о событиях, которые прекрасный призрак князя Вяземского заставил меня пересмотреть — событиях, в которых я сам принимал самое активное участие как разрушитель семейного счастья в прошлом воплощении, произошедшем во времена Петра III и начала правления Екатерины Великой. Я, граф Владимир Купреянов, или мой "эфирный двойник", как называют человеческий Дух господа исследователи психических тайн, заливался слезами, растроганный тем, что только что развернулось перед моим духовным взором. Теперь я был убежден, что во время правления великой Царицы существовал в воплощенной личности подлого графа Алексея Камеровича, виновника семейного несчастья благородного Сергея Соколова и несчастья красавицы Ольги, о которой я сам слышал в детстве, всегда чувствуя что-то неопределенное, тревожащее мою душу, когда проезжал мимо особняка в компании моих дедушки и бабушки, направляясь в город на рождественские и пасхальные празднества в старой тройке.

Не знаю, какое странное чувство боли, стыда, раскаяния, унижения и недостойности угнетало мой дух, покинувший летаргически спящее тело в кресле библиотеки особняка. Я не находил в себе смелости поднять глаза на эту духовную личность, которая при жизни основала и руководила важным учреждением, теперь по-братски приютившим меня, куда я вошел, сбитый с толку перипетиями бурной светской жизни; которая продолжала руководить им в Духе с прежней эффективностью; которая теперь вдохновляла своих земных преемников, как столетие назад направляла помощников, окружавших её; которая помогала больным и страждущим, грешникам и преступникам с преданностью, теперь, возможно, еще более действенной; которая лечила их, перевоспитывала и спасала, используя людей или служащих, продолживших её благотворительное дело, и которая любезно позволяла себя видеть и созерцать, материализуя собственное духовное тело, говоря и действуя, чтобы у нас не оставалось сомнений в реальности жизни после смерти и возможности чудесного культурного и эмоционального обмена между считающимися мертвыми и считающимися живыми.

И так, заливаясь слезами на террасе впечатляющего особняка; перед холодной и спокойной ночью; перед чистым пространством, усыпанным сияющими звездами, и перед Вечным, наблюдающим за нашими душами, блуждающими от падения к падению в поисках пути эволюции; перед призраком князя-философа, которого я предал в прошлом и который теперь стремился помочь мне, ведя меня к надежной гавани спасения, я смог лишь пробормотать:

— Прости, любимый Сергей! Прости, ведь я не ведал о преступлении, которое совершал против самого себя, причиняя боль ближнему!

Он добродушно улыбнулся, положил правую руку мне на плечо и мягко ответил:

— Прощение, которое с моей стороны не нужно, поскольку я никогда не чувствовал себя обиженным тобой, прощение само по себе не удовлетворит достоинство твоей совести, мой дорогой Владимир! Для примирения её с собой необходимо, чтобы ты искупил совершенную вину, испытав её, и обязал себя к достойным делам, способным покрыть зло, причиненное нашей любимой Ольге. Трудись же на благо малых сих, детей