Жюльен вспомнил о случае, так поразившем его за несколько дней до этого, хотя подлинный смысл увиденного он уразумел только сейчас.

У него было свидание с Беттиной в музее Антуана Бурделя на выставке Рене-Ксавье Принэ. Нельзя забывать, что их любовные встречи всегда начинались с посещения какого-нибудь музея или художественной галереи. В тот декабрьский день Беттина пожелала познакомиться с полотнами Принэ, поскольку в статьях о нем, которые она прочла, подчеркивалось, что в его сценах купаний и прогулок по берегу моря, написанных в Кабуре, явственно ощущаются прустовские мотивы. Все это верно. Но между мироощущением Пруста и Принэ существуют и более глубинные, до странности тесные связи. Все женщины таких его полотен, как «Партия в бильярд» или «Урок танца», укрывшиеся от мужских взглядов (кроме взгляда художника, страстного наблюдателя по определению и призванию), приводят на память прустовскую Альбертину с ее любовью к девушкам в цвету, подумал тогда Жюльен Сергэ.

В «Уроке танца» на переднем плане мы видим двух женщин, страстно сплетенных в кружении вальса, щека к щеке, пупок к пупку; рука одной из них, обтянутая черной перчаткой, властно прижимает партнершу — хрупкую блондинку, — кричаще выделяясь на розовой тафте ее платья.

Беттина долго простояла перед этой картиной, но перед «Партией в бильярд» испытала, как он подметил, истинное потрясение. Здесь молодая женщина оперлась левым бедром о бильярдный стол. Напряженный изгиб стана подчеркивает ее грациозность, обвившееся в стремительном повороте вокруг стройной ноги, тонкой талии и упругой груди длинное муарово-серое платье, благодаря тому же движению взметенное с другой стороны, порхающее вокруг этой дерзкой выставленной напоказ плоти, которая вобрала весь свет картины и магнетически притягивает взгляды стайки других женщин в левой стороне картины, одетых в платья жухлых тонов, восхищенно наблюдающих за бильярдисткой, приготовившейся, сжав кий заведенной за спину рукой, ударить по шару из слоновой кости и исполненной всепобедительного чувственного очарования.

Во всей фактуре полотна ощущалась, конечно, немалая условность. Но противопоставление женских фигур было выражено так мастерски, что вся картина рождала в душе какую-то болезненную напряженность. Скучившиеся в полумраке бильярдной пять девушек, казалось, завороженные телом женщины, открывшимся их взглядам, в которых, кто знает, можно приметить и потаенное желание, и неприкрытую зависть. С другой стороны, триумфальная женственность отважной бильярдистки, с вызывающей ловкостью орудующей длинным фаллосом из лакированного дерева, являя взору угадываемую наготу, скорее подчеркнутую, нежели прикрытую длинным платьем ласковых серых тонов, лишь оттеняющим все выпуклости напряженного тела, исполненного какой-то плотоядной жизнерадостности.

— Ну пойдем же, — сказала тогда Беттина, изменившимся от внезапно нахлынувшего волнения голосом.

И он увлек ее на улицу, в гостиницу, к ложу любви. Почему она потеряла контроль над собой при виде тела, пронизанного возбуждающей женственностью, выставленного на потребу темных всплесков однополой любви в подозрительной бильярдной? Жюльен уже задавал себе этот вопрос тогда, неделю назад.

А в Асконе он увидел, как губы Беттины легко касаются тела Анны, ее лобка, выпуклости живота, твердых сосков. Он чуть слышно прошептал четверостишие Валери. И по странному стечению ассоциаций это вернуло его к реальности. Ведь именно эти стихи когда-то декламировал им Эли Зильберберг.

Надо вернуться в Париж, просто необходимо.

Но он снова отдался во власть этого острого блаженства, попахивавшего адской серой, казалось, не имевшего ни границ, ни запретов. Сдался на милость любимой женщины, чья страсть была разделена и приземлена Анной, ее победоносно-жизнерадостной сообщницей.

Актриса, видимо, долго работала над своим голосом, обладавшим естественной теплотой и проникновенностью, к тому же наделенным природной музыкальностью. Она, если можно так выразиться, долго драила его песком и пемзой, чтобы лишить какого бы то ни было цвета и оттенка, сделать тускло-незапоминающимся. Получился голос без возраста, пришедший откуда-то из глуби веков, хитровато-простодушный, притом наделенный колдовской силой старинных обрядовых радений, с редкими, но мощными вспышками обнаженной, подчас вульгарной чувственности.

Погруженные в полумрак декорации изображали бедно меблированную комнату. А за притворенными ставнями, даже не читая романа, из которого автор пьесы позаимствовал сюжет о служанке Зерлине, можно было угадать тяжелое знойное спокойствие конца летнего воскресного дня в маленьком городке, нарушаемое лишь колокольным звоном. Актриса сидела за столом и либо чистила яблоко, либо бесконечно мяла в руках кусок какой-то ткани, превосходно справляясь с долгими паузами, с глухо, но мощно звучащими банальными фразами роли, с редкими всполохами образов, напоминавших о силе обуявших ее героиню страстей. О тайной жизни, биение которой ощущалось в долгом и неспешном монологе, разматывающемся, словно нить, которую тянут бессмертные парки.

У актрисы был только один слушатель, если так можно назвать того мужчину, что растянулся на кровати в глубине сцены, вероятно желая вкусить всех благ послеобеденной дремоты. Он почти все время молчал, изредка задавая какой-нибудь вопрос или отпуская междометие, призванное лишь подстегнуть монолог партнерши, то изливавшийся свободным потоком, то разбегавшийся мелкими извилистыми ручейками, поскольку биография служанки Зерлины в безмятежно-патриархальной безнравственности всех ее извивов и порывов была похожа на глубинное непотребство самой жизни человеческой.

«Это был лучший из моих хахалей, — после очередной паузы снова громко, как читают псалом, заговорила актриса. — Он все нащупывал и разнюхивал, чем еще можно меня распалить, как путник, со всеми предосторожностями отыскивающий дорогу в ночи».

Эли Зильберберг поежился на неудобном театральном кресле.

Щурясь в полумраке, он поглядел на лицо Адрианы Спонти, любуясь ее тонким профилем. Она чуть повернулась к нему. Несколькими часами ранее, когда к ней пришла Фабьена Дюбрей и они увидели физиономию Эли на телеэкране, Адриана вспомнила о застенчивом долговязом молодом человеке с пронзительными глазами, которого когда-то ей представил Даниель Лорансон. И еще ей пришли на память те страницы из «Заговорщиков», что читал ей когда-то Эли, в давние времена, желая ее завоевать. Она вдруг подумала о том, как глупо было лишать себя этой любви, отказаться от Эли с его таким долгим нетерпением. Оставить себя без его нежности, без его ума, без его заботливой почтительности.

Так думала Адриана несколькими часами ранее, когда силуэт Эли появился в телехронике похорон. Но в тексте Броха[50], в исполнении Жанны Моро, говорилось о страсти и наслаждении, и тень Марка Лилиенталя опустилась на воспоминания об Эли. Призрак давил на нее и словно бы обрастал живой плотью в тяжелом, душном сумраке театрального зала.

Именно Марку Лилиенталю удалось ускорить ход времени и движение часовых стрелок. Он, он один, для которого этот день оказался ночью, проведенной на другом меридиане планеты, прожил его совершенно по-иному, нежели все остальные персонажи нашей истории, томясь смутной двусмысленностью несовпадения часовых поясов.