У Адрианы кровь с силой забилась в жилах и все внутри потеплело. Она вдруг с каким-то почти физическим облегчением подумала о том наслаждении, что с удовольствием подарила бы Эли в награду за столько лет безумной любви и бесплодного ожидания.

«Тогда-то я поняла, почему женщины так цеплялись за него и не желали его от себя отпускать. Но мне также стало ясно, что я не такая, не из их числа, что мне надобно уйти, как бы страстно я к нему ни вожделела», — донеслось до нее со сцены.

Адриана снова обернулась к Эли, в одно мгновение освободившись от пут прошлого, от цепких наваждений минувших дней. Словно голос Зерлины пришел к ней не с театральных подмостков, погруженных в сумрак первородной непотребной страсти, но из сверкающей звездной ночи их собственного будущего, вырвался из их хрупких бессмертных душ.

И пока длилось молчание в одной из пауз нескончаемого монолога, Адриана наклонилась к нему и поцеловала в губы.

— Это не слишком приятный вопрос, — сказал Даниель Лорансон. — Как в случае Рембо. Когда речь заходит о нем, всегда напрашиваются неприятные вопросы.

Он сидел у Фабьены Дюбрей в ее квартире на улице Аббатства. Сюда он приехал на ее машине. Ту, украденную, он оставил перед домом Роже Марру на дороге в Сен-При. Но прежде всего он попросил подбросить его к площади Виктора Гюго. Ему не хотелось, чтобы молоденькая официантка из бистро прождала его понапрасну. И чтобы она еще раз утвердилась в мнении, что все парни сволочи и им нельзя доверять. Фабьена осталась в машине, а он пошел извиниться перед девушкой, объяснив ей, что этим вечером не сможет никуда с ней пойти, но в ближайшем будущем это не исключено. Если ему еще раз посчастливится приехать в Париж, он с ней обязательно повидается.

Затем он попросил Фабьену поехать сначала на Северный, а потом на Лионский вокзал и захватил из тамошних камер хранения свои дорожные сумки, оставленные несколько недель назад.

— А теперь высадите меня у Порт-Майо. Там я снял номер…

Его рука легла на колено Фабьены.

— Как я был бы счастлив, если бы встретил вас раньше, — сказал он. — Марк всегда отхватывает лучшие куски…

Его взгляд был нежен, и в нем не чувствовалось напряженности, что явно опровергало вульгарность произнесенных слов.

— Но я вас так не отпущу! — вскричала Фабьена, приходя в ужас при мысли, что сейчас он исчезнет.

Он улыбнулся, покачал головой.

— Конечно! — заверил он. — Это я вас отпускаю на волю!

— Марк никогда мне не простит, если мне не удастся вас задержать…

Она заметила, что зрачки у него расширились, взгляд стал отрешеннее, а рука поползла от коленки выше, туда, где за чулком остается неприкрытая полоска кожи, и окаменела.

— А разве он простит, если вы удержите меня таким способом?

Она судорожно попыталась найти подходящий ответ, но Даниель уже отстранился от нее и расхохотался:

— Ну что вы можете мне предложить, кроме вашей попки… На первый взгляд, впрочем, очаровательной… Но подобный дар я принял бы только непосредственно из Марковых рук…

Она даже подскочила и с трудом пришла в себя от негодования. Но нашла в себе достаточно здравомыслия, чтобы заговорить нормальным голосом:

— Вы ничего не сможете предпринять этой ночью, ведь так? Почему же тогда не дождаться Марка? Не переговорить с ним? Вы же знаете, что он в полночь будет у «Липпа»?

— Ну а где буду я?

— У меня! Это совсем рядом, на улице Аббатства, на углу, что выходит на площадь Фюрстенберг.

Фюрстенберг… Название что-то ему напомнило. Ага, одну девицу. У него было с ней свидание на площади Фюрстенберг. Несколько свиданий, встреч… И вдруг он побледнел: встречался-то не он, а Мишель Лорансон; на этой площади его отец назначал свидания Жюльетте еще при немцах, когда возвращался в Париж после какой-нибудь поездки по заданию своей подпольной организации. А Роже Марру? Где он виделся с этой ветреной, непостоянной Жюльеттой?

Он рассказал Фабьене историю Жюльетты, восстановленную им по обрывкам, репликам, вырывавшимся то у нее, то у Марру. Но более всего благодаря рукописи Мишеля Лорансона «Heimkehr».

Фабьена слушала его и внутренне содрогалась. Но она уже поняла, что Даниель никуда не уйдет.

Когда она поделилась с ним этим открытием, он глубоко вздохнул и тихо сказал:

— Хорошо! На ваш страх и риск… Я дождусь Марка вместе с вами… Дайте мне только десять минут, я расплачусь и заберу вещи.

Когда он вылезал из машины, она удержала его за руку:

— Кенуа мне говорил, что у вас самые большие счеты именно с Марком… Это так?

Даниель серьезно посмотрел на нее:

— А что Марк мог поделать? Он лучше других понимал, как опасна игра, которую я вел. И, скорее всего, сильнее прочих стремился возвратиться к нормальной жизни. И что же ему оставалось? Переубедить меня? Тогда это было абсолютно невозможно. Оставить в покое? Тогда пошли бы убийства. Очень много смертей. Выдать меня полиции и таким образом обезвредить? Не слишком легко и не очень-то красиво. Марк тогда попал примерно в такую же ситуацию, как я теперь… Ведь и я только что отказался от помощи комиссара Марру… То, что он мой отчим, разумеется, ничего не облегчает! И я теперь собираюсь убивать, что-бы помешать убивать… Большой разницы между нами не вижу…

— Нет, Даниель, разница все же имеется, — прошептала Фабьена.

Он подождал, пока она продолжит.

— Вы кладете на кон собственную жизнь. А в «Пролетарском авангарде» никто никогда своей жизнью не рисковал.

Он улыбнулся ей и по-братски потрепал по щеке.

— В социальных джунглях всегда найдутся и те, кто в выигрыше, и проигравшие. А я всегда принадлежал ко второму сословию.

Даниель вылез из машины и заглянул в открытое окно передней дверцы.

— Однако у меня на роже не написано, что я — профессиональный несчастник, а?

И, смеясь, он пошел прочь.

После этого протекло уже два часа, они сидели в квартире на улице Аббатства и говорили о Рембо, хотя последний служил лишь предлогом, подступом к тому, что их по-настоящему занимало.

— Все как в случае Рембо: невозможно удержаться от противных вопросов. Почему он перестал писать? Такой блестящий молодой человек с ярким литературным будущим? А между тем причин, по которым бросают творчество, так же много, как и тех, по которым продолжают заниматься писанием. А суть в ином… Почему столь одаренный молодой человек, кропавший банальные рафинированные стишки, почти манерные из-за символистских выкрутасов, вдруг начал писать, как Рембо? То же и с терроризмом. Со мной, например. Вопрос не в том, чтобы разобраться, почему человек перестал убивать — он просто открыл глаза и уши, прислушался и присмотрелся к тому, что творится вокруг, хотя бы на несколько минут перестал двигаться как лунатик — и баста: он уже стрелять не захочет. Главное — понять, почему ты начал, почему скатился к экстремизму и сделался боевиком… Перешел из сферы политики в криминальную среду…