Звук донесся из-за гребня горы. Олунд не мог определить расстояние, но если птиц вспугнул Нино – значит, он где-то недалеко, и есть шанс его не упустить.

На самом гребне лес обрывался в овраг; там Олунд его и увидел. Нино легким шагом пробежал по мху, потом по камням, одним махом перепрыгнул ручей на дне оврага и принялся карабкаться на противоположный склон, поросший густым кустарником и ельником. Понаблюдав за ним всего несколько секунд, Олунд принял решение.

Преследовать Нино пешком и в одиночку бессмысленно. Лучше перехватить его у реки. Если он побежит именно туда.

Пер Квидинг

“Жизнь и смерть Стины”

(отрывок)

ДЕВЯТОЕ АПРЕЛЯ МОЕГО ВОСЕМНАДЦАТОГО ГОДА ЖИЗНИ

Сегодня уже месяц с тех пор, как я писала тебе. Я написала неправду. Слова, сказанные вечером девятого марта, не были последней записью в дневнике.

Однако эта запись и вправду будет последней, потому что скоро все закончится.

В детстве Пе рассказал мне об императорских пингвинах, гнездящихся в Антарктиде, самом негостеприимном месте на земле. В лютый холод, в свирепые ветра множество птиц сбиваются вместе и высиживают яйца.

А если у императорского пингвина нет яйца, то птица высиживает камень.

Шестьдесят четыре дня пингвины пекутся об этом камне, как другие пекутся о яйцах. Иногда они засыпают камни снегом, чтобы те больше походили на белые яйца.

“Человек – как императорский пингвин, – сказал тогда Пе. – Мы хотим любой ценой быть членами общества, не отличаться от других, чтобы нас не отвергли”.

Он был прав. С того дня, как я впервые спустилась с твоим отцом к озерцу, я высиживаю ледяной белый камень, который никто, никто, никто не должен видеть.

Белый означает Невинность, но он также значит Смерть и Ничто.

“Для земли и неба годится лишь белый. Только белое убережет и поможет. Белое каждому воздает по заслугам. Две вещи белы: Невинность и Арсеникум”.

В конце книги, когда тебе предстоит умереть, палачи принимают решение казнить тебя в белом балахоне, а потом говорят:

“Вы, женщина, облачились в мужское платье, в коем совершили преступление, за которое понесете наказание. И по смерти на вас останется одеяние, которое не различает вашего пола, но которое своей двусмысленностью указывает на собственную вашу двуличность”.

Они называют тебя двусмысленным Ничто. Говорят, что ты ни мужчина, ни женщина и потому не можешь быть членом общества.

Вот истинная причина, по которой они хотели убить тебя.

Но даже Ничто нуждается в имени.

И последним, что я напишу в своей жизни, будет твое имя, мой любимый Ингар Маркстрём.

Глава 58

Белая меланхолия

Иногда время изгибается дугой вокруг настоящего, оно, как свод, с которого можно спокойно смотреть на происходящее, потому что слова для описания события приходят одновременно с тем, как разворачивается это событие.

Я, Стина из Витваттнета, вплела в волосы желтые цветы, на мне небесно-голубое летнее платье, а вместо пояса повязана зеленая, как мох, шаль. Я сижу на краю деревянного стола, платье мое задрано до бедер. Передо мной отец Ингара, штаны спущены до щиколоток. Я крепко держу его орган в руке, потому что так хочет Валле. Я что есть сил сжимаю корень его ствола. Он вот-вот изольется.

Другая моя рука, правая, плотно обхватила рукоять из рога северного оленя. Ладонью я чувствую вырезанные на рукояти загадочные узоры древнего саамского ножа. Ножа, который Пе подарили в детстве и который остался таким острым, что рассекает помидор, если просто коснуться кожицы лезвием.

Я приучила руку к ножу в лесу, возле узловатого дерева с веткой, проросшей из пня. Левая рука крепко обхватила ветку в толстой шероховатой коре, правая сжимала нож, спрятанный у пояса; стремительное движение снизу вверх – и лезвие легко вошло на сантиметр, отсекло кусок коры. Передо мной зияла рана, полная липких белых щепок.

Я сжимаю орган Валле, как ветку, и жду, когда левая рука ощутит короткие, но сильные толчки. Когда они начинаются и отец Ингара придвигается, чтобы излиться на меня, нож взлетает стремительно, как тогда, возле узловатого дерева. Я едва успеваю заметить собственную руку. Сначала мне кажется, что нож распарывает пустой воздух.

Но человеческая плоть – не твердая сосновая древесина. Острое как бритва лезвие, не встречая сопротивления, рассекает тонкую кожу, налитую кровью плоть, вены и протоки, по которым извергается семя. Порез такой тонкий, что кровь появляется не сразу. Но вскоре она уже льется мне на сжатую руку и дальше, по запястью, и я поднимаю на него глаза.

Он тоже смотрит вверх, в потолок, и протяжно, словно от наслаждения, стонет. Я выпускаю его орган, и кровь вытекает, как вода, которая толчками выхлестывает из пробитой лунки.

Он опускает голову. Взгляд мертвый, как у гольца, которого он велел мне затоптать на озерном льду. Между дрожащих ног болтается темно-красный лоскут мяса в жалких сухожилиях.

Я отстраняюсь, сползаю по столу назад, не выпуская ножа из рук; несколько одуванчиков падают из моих волос на кухонный пол, светятся желтым в красной слякоти, и лишь тогда этот дьявол кричит; крик его обращен внутрь, он давится криком, крик режет ему горло, а глаза вдруг загораются отчаянным желанием жить.

* * *

Когда я ухожу, отец Ингара лежит на полу, прижав руки к низу живота. Во дворе я встречаю Асту и улыбаюсь ей, но она спешит пройти мимо. Увидев окровавленный нож у меня в руке и брызги на платье, она бледнеет.

Затем я забираю из их дома Видара, одной рукой подхватываю братишку, горячего от жара, и иду через весь двор к сараю. Там три бутыли керосина и большой коробок спичек. Я прошу Видара подождать.

– Не выходи, а то я тебя побью, – говорю я. Младший брат прячется за полкой, где стоят банки с вареньем, а я забираю керосин и закрываю дверь.

Стоит чудесный летний день; солнце – даже если ему этого и хочется – палит чересчур жарко. Сухая трава ломко шуршит, сухие стебли под босыми ногами как щепки. По лицу струится пот. Я выливаю на крыльцо соседского дома первую бутыль керосина.

Содержимое второй и третьей бутылей я расплескиваю в траве вокруг дома, где выросли мы с Видаром. Слышу плач Асты и редкие хрипы Валле. Они не замечают, что я зажигаю огонь: никто не кричит, не выбегает, даже когда языки пламени начинают трещать и стрелять в шумном танце на бревенчатых стенах. Тонкое платье прилипает к телу, и, хотя сейчас я чувствую себя получше, чем зимой, я все равно