Быть может, это мудрость возраста?

Фанатизм Средневековья и фанатизм нашего века одинаково противостоят античному миросозерцанию. И они одинаково мне ненавистны.

3.9

Мало было на Руси ясных умов, способных мыслить объективно, способных встать над предрассудками, над голосом сердца, над инерцией разума. Лев Толстой говорил, что «там, на Западе, люди – рабы своих же законов, меньше свободны, чем в России». Впрочем, Толстой вряд ли был по-настоящему умным, скорее он был умствующим и очень совестливым. Умствования его от совести и происходили. Совестно ему было себя и всего человечества, и все думал он, как успокоить свою совесть. Потому и босиком ходил.

6.9

Холодное пасмурное утро. Обжигающая свежесть воды и острый аромат туалетного мыла. Как-то необычно воспринимается он среди естественных лесных запахов.

Судьба Гипатии. С нее сдирали кожу устричными раковинами.

Нетерпимость раннего христианства дорого обошлась человечеству.

Все дальше ухожу от реальности. Творю свой мир по своим законам. Но творю его не только для себя. Двери открыты. Каждый, кто хочет, – войдет.

10.9

В Соснове на торце унылого кирпичного дома висит плакат. На нем изображен факел, пылающий алым пламенем. Под факелом слова: МИР, ТРУД, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО. О свободе забыли. А ведь она стояла перед равенством.

14.9

Поздним вечером вышел на пристань. Большой белый, ярко освещенный теплоход на фоне черного неба и черной воды. Сбоку – разноцветные, веселые огни порта. Тишина.

Грузовик стоял, слегка накренясь. Дверцы кабины были распахнуты. Крыша кабины была продавлена. Лобовое стекло было выбито. Куски почерневших резиновых прокладок свешивались вниз и покачивались на ветру. Фары тоже были разбиты. Смятая крышка капота была откинута в сторону. Виднелись остатки мотора – какие-то колёсики, втулки, рычажки, медные трубки, болты и гайки. Бампер был погнут. Шины на колёсах отсутствовали. Доски кузова сохранились лишь отчасти, да и те были поломаны. Один из бортов был оторван и валялся тут же. Рядом лежала сплющенная алюминиевая канистра. Сквозь её ручку пророс лютик. На его тонком стебельке покачивался единственный ярко-жёлтый цветок. На цветке сидел большой, лохматый шмель. Он медленно перебирал лапками. Вид у него был серьёзный и сосредоточенный.

Д. заглянул в кабину грузовика. Пол её был залит коричневой краской. Коричневым был заляпан и распоротый дерматин сиденья, сквозь который торчали ржавые спирали пружин. «Автомобильная катастрофа, – подумал Д. – Коричневая краска – это засохшая кровь. Шофера-то небось насмерть. Если бы был пассажир, то и его, наверное, тоже». Д. легонько толкнул дверцу кабины. Она закрылась со скрежетом, но тут же стала медленно и со скрежетом открываться. Д. опять толкнул, на сей раз посильнее. Дверца со стуком захлопнулась. Почему-то почувствовав удовлетворение, Д. огляделся вокруг.

Свалка была грандиозна. Горы всяческой дряни вздымались к небесам. Это были какие-то обломки, обрывки, осколки, обрезки и остатки. Это было нечто испорченное, изломанное, измятое, искромсанное, изуродованное, обезображенное или попросту лишнее, никому не нужное, ни к чему не пригодное, созданное по ошибке или по недоразумению и не достойное существования. Это было кладбище предметов, созданных людьми и машинами. Это было и кладбище самих этих машин – там и сям виднелись их скелеты, их раздавленные, искорёженные черепа, тут и там были разбросаны их ржавые металлические кости. Это были экскременты цивилизации, испражнения порабощённого техникой угрюмого и опасного века.

Д. двинулся к заливу. То и дело он останавливался, разглядывая отбросы, десятилетиями свозившиеся сюда со всего города и постепенно засыпавшие прибрежное болото. Зрелище было тошнотворное, но притом и впечатляющее, притом и живописное, притом и единственное в своём роде. Ни о чём не напоминая, оно намекало, однако, на нечто существенное, вызывало какие-то туманные ассоциации и провоцировало на философические размышления неопределённого свойства.

Возвышались груды битой фаянсовой посуды: расколотых тарелок, блюдец и чашек, раздавленных чайников, соусников и салатниц. На черепках были изображены розочки, анютины глазки, васильки, ландыши и ягоды земляники. Цветы выглядели почти живыми. Ягоды тоже были вполне натуральные, свежие, аппетитные.

Тут же в полном беспорядке были навалены друг на друга старые железные кровати. Они были рыжими от ржавчины. Сетки их были порваны. Ножки были погнуты. Однако на спинках кое-где ещё поблёскивали остатки никеля.

Из кроватей высовывался обломок какой-то гипсовой статуи с многозначительно воздетой к небу рукой, покрытой многочисленными трещинами и лишённой пальцев.

Поблизости располагалась эффектная композиция из причудливо изогнутых водопроводных труб с выпирающими в разные стороны концами. На некоторых трубах сохранились краны с круглыми ручками.

Чуть дальше виднелась ещё одна не лишённая оригинальности композиция из остатков радиоприёмников устаревшей конструкции, с переплетениями разноцветных проводов и с цилиндрами конденсаторов на алюминиевых панелях.

Ещё чуть подальше было выставлено ещё одно впечатляющее творение поп-арта, скомпонованное из голых пластмассовых пупсов с оторванными или недостающими головами.

С ним соседствовала довольно ровная остроконечная пирамида, сложенная из осколков разбитых вдребезги зеркал. В осколках отражалась синева июньского неба.

За нею красовался ворох какого-то грязного, рваного тряпья, шевелящегося под ветром и казавшегося живым.

Около него было рассыпано множество маленьких зелёных пластмассовых дисков неизвестного назначения, будто бы только что изготовленных, но, к несчастью, оказавшихся ненужными.

На них тут и там валялись отслужившие свой век и выброшенные за ненадобностью газовые плиты.

Ещё здесь были нагромождения толстых изуродованных железобетонных балок с торчащими наружу прутьями арматуры, и залежи спрессованной алюминиевой фольги, не нашедшей никакого применения, и пласты слипшейся полиэтиленовой плёнки (видимо, это был брак производства), и тюки вполне приличной с виду стеклянной строительной ваты (зачем её сюда привезли, было непонятно), и пустые железные бочки с рваными отверстиями в боках, и остатки толстых бетонных труб, и огромные деревянные катушки для электрического кабеля, и старые, стёршиеся автомобильные покрышки, и битые граммофонные пластинки, и флаконы из-под каких-то духов, и сношенные ботинки (очень много растоптанных, грубых рабочих ботинок), и куски оцинкованной блестящей жести, и битый кирпич, и обрывки резиновых шлангов, и ещё что-то непонятное, и ещё что-то, и ещё…

Над свалкой низко пролетел реактивный лайнер с высоким хвостом и отброшенными назад узкими крыльями. На концах крыльев то зажигались, то гасли красные сигнальные огни.