Мне теперь стыдно и больно, что я закрывал глаза и отворачивался.

Поможет ли ей тот кусочек, задавал я себе вопрос. Только раздразнит аппетит. Их слишком много. Они обречены, я ничем не могу помочь. Теперь я понимаю, что эти собаки имели отношение только ко мне.

Скобелев рассказал, что за сутки он как-то сбил сразу двух бездомных собак.

– Еду со стороны Каа-Хема, ночь, темно, вдруг какая-то тень мелькнула – бах! Я аж руль вывернул, чуть на обочину не вылетел, думаю – что за демон? А это собака. Здоровая! Бампер мне, на хрен, помяла. Ладно, еду дальше по городу, сворачиваю у «Детского мира» на светофоре, глаза, знаешь, уже не видят, спать охота. И опять – бам! Та маленькая была, только кверху лапами полетела. Ни хрена, думаю, никогда собак не сбивал, а тут сразу две!

Отец тоже рассказал. Прошлой зимой он сбил на «Ниве» собаку на подъезде к своему институту.

– Она перебегала, я не успел затормозить – под колеса бросилась…

Собака еще дышала. Он завернул ее, окровавленную, в тряпку, положил в багажник и привез на работу.

– Думал – выживет. Мы перевязали ее, положили в подвале в отдельный закуток. Хотели выходить. Но умерла в тот же вечер…

У нас долго была своя собака. Лайка. Пятнадцать лет прожила – умерла в позапрошлом. Приехал к родителям, а никто не встречает. Пусто. А родители, наверное, привыкли.

А до этого были кошки. Всегда.

После того, как я уехал из дома, после того, как умерла наша собака, родители больше никого не заводили. Может быть, и не заведут уже никогда. В Кызыле, по крайней мере.

Я было сказал им как-то:

– Заведите кого-нибудь.

Но осторожно сказал.

Завести кого-то – это значит иметь маневр. Это выходить перед сном на балкон и наслаждаться душистым степным воздухом. Это прогуливаться без опаски вечерами по городским улицам. Это общаться с близкими. Это, быть может, жить большой семьей…

У родителей нет этого маневра. Они живут в городе, где люди не гуляют вечерами по улицам. У них нет родных рядом. Они все время на взводе, пусть и лежат на диване перед телевизором. Они знают, что покоя нет. Они не могут позволить себе завести кошку или собаку.

18

Когда не остановился, не замедлил бег и не сделал что-то важное и обязательное, пусть это даже тот кусок хлеба для бездомной собаки, всегда потом переживаешь: для чего спешил, куда? Что – нашел или потерял в итоге?

Это в Петербурге было. Вечер уже. Я зашел в здание Сенного рынка и в людных дверях столкнулся с дедушкой в выцветшей зеленой спецовке.

– Слушай, купи! – перехватил он меня и протянул деревянные лопатки для переворачивания продуктов на сковороде.

Я замешкался – зачем мне какие-то лопатки?

– Сам делал, – добавил он, указывая на незатейливые деревяшки. – Одна – двадцать, три – пятьдесят.

Я достал мелочь.

– Давайте одну.

– Ну возьми три, – попросил он. – Хорошие, пригодятся!

Я протянул ему два медяка:

– Одну.

И поспешил дальше. Действительно, зачем мне три?

Позже я вспоминал этого дедушку, его «ну возьми…», и испытывал чувство страшной неловкости. Хотел было даже поехать, поискать его на Сенном. Убыло бы от меня, если бы заплатил пятьдесят?

А потом встретил его нечаянно. Спустя года два, у метро, рядом со своим Удельным парком.

Он был в той же зеленой спецовке. Снова с лопатками.

– Здравствуйте, – улыбнулся я ему, как доброму знакомому. – А я вас знаю!

– Откуда?

– А я у вас эти самые лопатки покупал на Сенном рынке.

– Да, может быть, – хмыкнул он.

– Сколько? – к ивнул я на знакомые лопатки: той, купленной, я до сих пор переворачивал продукты на сковороде.

Он назвал прежнюю цену – она не изменилась.

– Давайте три, – я протянул ему сотню.

Дедушка начал рыться в карманах в поисках сдачи.

– Не надо.

– Нет, лишнего не беру, – и он вручил мне три лопатки и пятидесятирублевку.

И добавил, конечно:

– Сам делал.

Правда, это исключение: потерял – встретил…

Снова Петербург. Недавно. Накануне поездки в Туву.

Выходя из редакции, пересекая двор на Петроградской стороне, увидел мальчишку лет семи. Рядом на земле лежала женщина.

«Вставай, мама!» – плакал мальчик, силясь поднять ее на ноги. Женщина не реагировала. Куртка расстегнута, сумка брошена.

Я пробежал было мимо. Но остановился, вернулся.

– Что случилось? – подошел к мальчишке.

Он дрожал – худой, бледный, не мог сказать ни слова.

– Далеко живете?

– Вот здесь, – он указал на соседнюю парадную.

– Я подниму. А ты возьми вещи.

Он трясущимися руками собрал куртку, сумку, телефон.

Мы повели ее к подъезду – мальчишка бережно поддерживал мать сбоку.

– Кто это? – неожиданно убрала с лица мокрую челку женщина.

– Дядя, – пролепетал сын.

В подъезде выяснилось, что она вполне в себе. И может крепко держаться на ногах.

– Мы сами тут, – прохрипела она и освободилась от моих объятий.

Идя к метро, я долго не мог успокоиться: жуткая картина, я отвык от таких сцен, их не часто встретишь сегодня. И думал, что если говорить о настоящей помощи – то я должен был дать пацаненку номер своего телефона: «Я работаю тут, за углом. У меня у самого сын… Если что случится – звони!»

19

Поездка в Успенку и Кызыл стала катастрофой. Крушением мира.

Туда ехал за умиротворением, за силами. Оттуда возвращался контуженный.

Старый, родной, ненаглядный мир исчез, обрушился. А нового нет.

Важно не копошиться в старом, не рыться в золе, не складывать шалаш из гнилых досок – ничего не исправишь, ничего не построишь. Но нового нет…

Почему я не видел этих трупных пятен четыре года назад? Их не было? Нужен был срок, чтобы отлепиться, суметь посмотреть со стороны? Или необходимы были собственные коренные изменения, которые перетряхивают тебя изнутри, как та же несложившаяся семья?

Последней точкой стала наша поездка с отцом на Таштыг. Я знаю – он организовал ее специально для меня: внеплановый визит. Не сказал об этом, дабы добавить поездке веса, необходимости. Обозначил повод – экологический мониторинг. Позвал коллег из института – таких же бывших геологов, как и он, последних из оставшихся. Которые сильны еще тем, что держатся вместе, что способны – молодые душой – собраться вот так и выехать в поле на несколько дней, способны двигаться.

Нужна ли была та страшная в своей откровенной бессмысленности поездка на Таштыг, думаю я теперь? Да. Если крушение, то полное. Не надо цепляться за последнюю соломинку. Поехал и увидел – ничего больше нет, ничего.

На Таштыге я вырос. С двух до шести лет. С переездами в Кызыл, Успенку и обратно. Четыре