дров – до темноты. Один раз сошел с электрички, когда солнце как раз закатывалось за кромку леса. Отчалил в сумерках, под любопытные взгляды редких отдыхающих, и поплыл по диагонали, не останавливаясь, час гребли – одинокий ночной путник, точка на воде. Место для причала искал уже наощупь, с фонарем на носу, пробиваясь сквозь прибрежные заросли.

На месте разбивал палатку, разводил костер, кипятил воду для чая и лапши – окунал лицо в дым, стараясь пропахнуть насквозь. Прислушиваясь к звукам леса, принюхиваясь к запахам озера, вспоминал Таштыг, Успенку, Жайму. Вспоминал деда, отца. И говорил с сыном – каждый раз. Объясняя все свои действия – вот валежник собираем, вот закладываем в золу картошку, вот бросаем в кипящий котелок горсть черного чая вперемешку с чабрецом – на природе лучше пить чай с травами. Много рассказывал про отца – настоящего таежника-геолога…

В один день я снова приехал на озеро к ночи. Погрузился, погреб. На средине ссушил весла, разделся догола. Отвязал сетку якоря, убрал в сторону, примотал себя крепко за ногу к носовой веревке. И – взглянув в черноту за бортом – ухнул с головой в бездну. Вынырнул и пошел по привычной диагонали, натягивая трос. Плыл брассом, ощущая тягу на ноге, оглядываясь через каждые двадцать гребков – судно двигалось следом рывками. Освежиться хотелось после горячего дня. И двигаться нужно – поздно, темнеет. Другого способа не имел, чтобы разом путь преодолеть, окунуться, лодку не оставить. Другого способа не имел, чтобы с отчаянием справиться.

21

Ночью приснился сон.

Я приехал к Вере. А у нее праздник.

Вошел в квартиру, стою на пороге – никто не встречает. Но и не гонит.

Мимо проносится петербургская бабушка с тортом на подносе.

– Свечи, свечи не забудьте! – кричит она.

Празднество в зале. Из комнаты бьет свет, режет глаза. Внутри волнуются и шумят гости. В центре зала Вера – тонкая, счастливая, с распущенными волосами, в красном нарядном платье.

– С днем рождения! – кричат кому-то дружно гости.

Вижу только Веру. Меня не видит никто: я – пустое место.

Хлопает бутылка шампанского, звенят бокалы.

– А теперь подарки! – объявляет бабушка.

– Подарки! – подхватывают гости.

Беру со стола фужер. Жду. А еще радуюсь: все сейчас будет. Сейчас мы встретимся с ней глазами. Я готов принять ее, впустить, обнять, укутаться в волосы!

– Каравай, каравай! – заводит она в центре круга. – Кого хочешь выбирай!

Вокруг одобрительно хлопают в ладоши.

– Мама! – кричит Вера. – Маму выбираешь?

Я оставляю бокал, вклиниваюсь в круг, пробиваюсь в центр.

Гости водят хоровод дальше.

– Бабушку!

Гости сливаются в единый пестрый поток, мешают, толкаются.

– Дедушку!

– Соню!

– Валю!

– Папу, – говорю я.

Меня никто не слышит.

Расталкиваю людей, врываюсь внутрь.

Вера в круге одна.

На полу торт с двумя оплывающими свечами. На торте жирным красным кремом выведено – «Ваня».

Ваня, я забыл, когда произносил его имя вслух.

– Где Ваня? – спрашиваю я ее, гостей, но меня не видят или не хотят видеть.

Я выбираюсь наружу, иду по комнатам. Их много. Темные, долгие.

– Ваня! – кричу я.

И останавливаюсь как вкопанный.

Он смотрит на меня из угла. Незнакомый мальчик.

Сидит на полу – малыш в костюмчике. Галстук. Белые манжеты. Волосы аккуратно зачесаны набок.

Сын? Я его представлял другим. Точнее – совсем не представлял. Я знаю только того – месячного, которого держал на руках. А тут – большой. Два года…

– Ты Ваня? – присаживаюсь рядом.

Он смотрит внимательно. Глаза Верины – большие и распахнутые.

– Ваня?

– Ва-ня, – выговаривает он тихо по слогам.

– А тебе… сколько лет? – спрашиваю глупое.

Он растопыривает пальцы и пожимает плечами.

– Два года, – улыбаюсь. – Два! Сегодня исполнилось.

– Два. Сегодня, – повторяет он.

– А я – папа, – говорю шепотом.

Он вздрагивает.

– Слышал? Тебе про меня рассказывали?

Он утыкается глазами в пол.

Твой… Помнишь: «Здравствуй, папа!»?

Он говорит, глядя в сторону:

– Здравствуй…

Распахивается дверь. Врываются шум, крики.

– Вот он! – кричит Вера и подхватывает ребенка на руки.

Шум стихает… Оглядываюсь – вокруг улица, сумерки.

Навстречу катит машина – за рулем женщина.

Посреди дороги лужа, совсем небольшая, но глубокая, черная. Машина едет прямо на лужу, опрокидывается и, накренясь, медленно уходит под воду.

В салоне паника – женщина пытается открыть окно, судорожно вертит ручку стеклоподъемника. Рядом с ней в темноте копошится еще кто-то.

Как же так? – удивляюсь. Ведь можно выбраться, легко выбраться, нужно лишь отворить окошко, невозможно погибнуть так просто и глупо.

Я машу руками – «Крутите, крутите!»

Женщина смотрит на меня, кричит что-то, долбит кулаками в стекло. И сдается.

Машина погружается глубже, женщина остается сидеть на месте, в той же позе, бессильно дергая ручку.

Только в последний момент я, оцепеневший, преодолеваю притяжение, делаю рывок и иду к ним на помощь. Трачу, безумец, драгоценные секунды на то, чтобы застегнуть куртку, спрятать во внутренний карман телефон. Почему вообще стоял?!

Поздно! Лужа поглощает лицо женщины, стекло, крышу и того, кто рядом. Из-под воды идут пузыри…

Я бросаюсь за машиной в омут… И просыпаюсь.

Включаю свет. На часах – четыре утра.

За стеной, со стороны ванной, рыдает неутешно мальчишка.

Долгое время сижу на диване, перебирая подробности странного и страшного сна. Чувствую запах Веры. Чувствую недавнюю близость ее рядом.

22

Если бы я не поехал в Кызыл – так бы и пребывал в иллюзиях. Так и думал бы, что родители – вечно молодые, идут вперед. Так и верил бы, наивный, что есть дорогие сердцу места, куда я всегда могу прийти, которые ни за что не тронет время.

Для чего мне это знание, свалившее с ног? Лежащая неподвижно мать. Отец с растерянными глазами. Деревенский дом, ушедший под землю, истлевший до размеров ледяного подвала. Отчий дом, превратившийся в воронку с могильным духом. Молчащий Скобелев, сидящий под желтой лампой. Невидимый Сашка, к которому я больше никогда не зайду рано утром. Собаки, которые шли за тобой до самого твоего подъезда, которые скулили под бревнами. Горячие письма, которые чего-то ждут, которые можно только сжечь – иначе они будут нещадно лупить тебя по барабанным перепонкам.

Вчера позвонил отец.

– Ну как ты там?

– Болею.

– До сих пор?

– Уже лучше… Скобелева не видели?

– Мы его вообще не видим.

– Пап, там, в Жайме, куда мы с тобой заезжали, в деревенском доме живет мужик – Николай. Если поедешь в Успенку еще – может, заедешь, спросишь, посмотришь – жив он?

– Чего?

– Заедь.

– С наступающим тебя…

Мы не созванивались со Скобелевым после приезда – тяжело, не хочется. Мы не разговариваем с матерью – мы устали друг от друга. Я не пишу Вере – я боюсь.

Что произошло? Отчего все разорвалось. Отчего все поодиночке?