Во-вторых, этого раввина уважал губернатор. В своем литовском городе он произнес перед евреями и чиновниками очень хорошую речь на русском языке в связи с коронацией государя императора Александра III. Кроме того, он послал написанное на пергаменте пространное приветствие самому императору. За это императорский двор пожаловал ему медаль. Среди евреев ходили слухи, что к тому же он получил в подарок золотую саблю. Своими глазами этой золотой сабли никто не видел, но о ней знали во всех еврейских городах и местечках. И в Лодзи тоже. Поэтому приближенный к губернатору фабрикант Флидербойм сразу же встал на сторону литваков, хотя, как и большинство польских евреев, не любил их. Возразить Флидербойму никто не мог. Сразу же по приезде новый раввин нанес визит городскому полицмейстеру, причем на его шелковом лапсердаке сияла медаль. Стар и млад сбежались посмотреть на это диво. И литвак стал городским раввином.

С тех пор чужаки совсем задрали нос. Они смотрели на польских евреев сверху вниз. Они стали строить дома, открывать магазины и фабрики, принимать русских купцов и развозить лодзинские товары по всем уголкам огромной России. Литвацкие учителя, бухгалтеры, дантисты, акушерки потянулись со всех концов России в Лодзь. Проповедники, ораторы, сыпавшие притчами и поговорками, учили народ в синагогах. Агенты по продаже швейных машинок, агенты российских страховых компаний, оптовики, маклеры, комиссионеры, коммивояжеры, постояльцы отелей с каждым днем множились в городе, торговали, вели деловые переговоры, заключали маклерские сделки, покупали, продавали. Они запрудили все улицы и переулки.

Город рос, разрастался, наполнялся чужим шумом, наливался энергией пришельцев. В один прекрасный день вместе с литвацкими чужаками в Балуте появились два новых человека, которые сразу же взбудоражили Балут своим приходом.

Ранним зимним очень холодным вечером, когда евреи, спрятав бороды в воротники, возвращались после молитв минха и майрев, в узких переулках возникли две странные фигуры. В коротких одеждах, в зимних шапках, с солдатскими башлыками на шеях, с сундучками и чайниками в руках. Сначала они казались демобилизованными солдатами. Но когда евреи присмотрелись к ним поближе, они увидели, что ничего солдатского ни в их поведении, ни в их внешности нет. Один был постарше, уже в годах; другой был молод, но с бледным, совсем не как у солдата лицом. Старший приблизился к фонарю и стал при его тусклом свете вглядываться в маленький клочок бумаги.

— К кому вам надо? — спросили евреи чужаков.

— Может быть, вы знаете, где здесь живет Кейля Бухбиндер? — спросил старший наполовину по-литвацки, наполовину по-лодзински.

Никто не знал.

— Кейля, жена ткача Тевье, — уточнил старший.

Никто не знал.

— Жена Тевье-есть-в-мире-хозяин, — еще раз уточнил чужак.

— А, Кейля, жена Тевье-есть-в-мире-хозяин, — обрадовались евреи. — Так и говорите! Пойдемте мы вам покажем. Она живет тут прямо за углом. В подвале возле пекарни.

Чужаки подняли свои сундучки и пошли вместе с евреями, но вдруг один из провожатых повернулся, пристально взглянул на старшего и всплеснул руками.

— Тевье, чтоб я имел такой добрый год, так это Тевье! Шолом-алейхем!

Прежде чем Тевье дошел до своей жены, несколько мальчишек, возвращавшихся с отцами после молитвы, примчались к подвалу, где она жила, и заорали во все горло:

— Кейля, ваш муж приехал, Кейля!

Кейля не так легко узнала мужа, как еврей на улице. Сначала она растерянно посмотрела на этого чужого мужчину в чужой одежде, потом бросила взгляд на второго чужака, потом залилась краской, потом сунула в рот край фартука, потом принялась протирать фартуком влажную скамейку.

Тевье снял башлык, но Кейля все еще не верила своим глазам. Этот человек совсем не был похож на ее мужа Тевье, которого вытащили из постели однажды ночью. Тевье начал разговор.

— Кейля, — спросил он, — как у тебя дела?

Кейля не узнала ни его голоса, ни выговора. Он разговаривал не так, как прежде, а как-то резко и по-литвацки. Даже когда он вынул из сундучка платок и дал ей его в подарок, она продолжала смотреть на него широко раскрытыми глазами, сложив руки на своей огромной груди. Еще меньше ей верилось, что второй чужак — это Нисан, сын меламеда, по прозвищу Дурная Культура.

Он очень изменился, этот балутский подмастерье. Он повзрослел, вырос, посмуглел, на его щеках появился мягкий, похожий на пейсы пушок. Он сильно напоминал отца. Как и у отца, его лицо было костлявым и аскетичным. Как и у отца, большие черные глаза были распахнуты, но смотрели не прямо, а как бы поверх голов, словно видели нечто далекое, небесное, чего не видит никто. Улыбка редко появлялась на его смуглом, с резкими чертами лице. Его костлявая, мужская фигура торчала из чужой, невиданной в Польше одежды. Поверх черных брюк он носил русскую рубашку с вышитым на иноверческий манер воротником и цветным пояском. Его иссиня-черные кудрявые волосы густо покрывали голову. Резко очерченные густые брови срастались над носом, придавая ему строгий и серьезный вид. Кейля и ее дети, сколько их у нее было, не отрывали глаз от этого странного, чужого молодого человека, наполовину еврея, наполовину иноверца.

— Вот что мне снилось этой и прошлой ночью, — помянула она сны и сплюнула. — Умеешь же ты удивить!

И словно усиливая странное впечатление, Нисан начал вынимать одну за другой большие и маленькие книги из сундучка и карманов, тяжелые русские книги со сплошным плотным текстом, которые он вытирал от пыли с такой нежностью, с какой набожные евреи обходятся со Святым Писанием. В разговоре он теперь вставлял больше русских слов, чем еврейских.

— Ни слова не понять, — ворчала Кейля.

Не только она, но и весь Балут не узнал этих двух людей, их внешность и одежду, их речь, их новый, литвацкий, язык, а особенно их поведение.

Поначалу посмотреть на чужаков сбежались со всех переулков. Мужчины пожимали им руки, женщины мерили взглядом с головы до ног, дети стояли у дверей, ковыряя в носах от удивления. Точно так же Балут встречал каждого вернувшегося со службы солдата, приносящего из далекой России новые истории, новые одежды и новый язык. Но если демобилизованные солдаты сохраняли чуждость всего несколько дней, а потом снова становились своими, надевали старые еврейские одежды, отращивали бороды, начинали говорить на родном, домашнем языке и, кроме фотографий, ничего от их чуждости не оставалось, то эти двое совсем не хотели возвращаться к прежнему.

В первую же субботу после их появления, когда синагога ткачей «Ахвас реим» готовилась почтить Тевье чтением Торы, поскольку он годами был ее чтецом, — Тевье не пришел молиться. Евреи подумали, что он молится дома, и пошли к нему домой пригласить на кидуш, приготовленный в честь него и Нисана, но он не молился и дома.

— Они совсем не молятся, — жаловалась Кейля евреям. — Они только судят и рядят и читают книжки, а голову не покрывают, как иноверцы…

— Стали литваками, — вздыхали набожные евреи. — Забыли Бога.