Какое-то время в Балуте верили, что вернувшиеся привезли из России денег. Не раз слыхали о том, как сосланные в Сибирь за поджоги возвращались потом с немалыми капиталами. За это Тевье и Нисану простили бы их иноверческое поведение. Но когда Тевье нанялся к одному из мастеров работать за ткацким станком, а Нисан начал давать уроки русского в бедных семьях, в Балуте поняли, что они просто иноверцы, бедняки и еретики, которым не будет счастья ни на этом, ни на том свете. Тогда их стали избегать.

С особенным страхом люди Балута смотрели теперь на подвал Тевье, где вскоре после его возвращения стали крутиться странные типы, подозрительного вида чужаки, каких в Балуте еще не видывали.

Помимо всякого рода купцов и комиссионеров, уличных торговцев и бухгалтеров, коммивояжеров и учителей, постояльцев отелей и скупщиков брака из России и Литвы в Польшу понаехали и странные молодые люди, длинноволосые, очкастые, в русских рубахах на сутулых еврейских плечах, в студенческих фуражках или мягких шляпах с широкими полями. Их постоянные спутницы одевались просто, по-мужски, были самостоятельны, носили короткую стрижку и курили. Такое в Польше было внове.

Вот эти-то юноши и девушки и начали теперь ходить в подвал к Тевье. Что они там делали, никто не знал, но в Балуте понимали, что псалмов они там не читают. Вскоре и молодые балутские подмастерья стали наведываться в этот подвал, главным образом по субботам и праздникам. Женщины спрашивали у жены Тевье, что это у ее мужа за сборища, но Кейля даже не знала, что сказать.

— Они только разговаривают и читают книжки, — отвечала она. — Я прямо не знаю, о чем можно так много говорить.

В балутскую синагогу ткачей «Ахвас реим» с каждой субботой приходило все меньше молодых подмастерьев. Вместо молитвы парни шли в подвал к Тевье. Там Нисан, сын меламеда, и Тевье, бывший чтец Торы из синагоги «Ахвас реим», рассказывали им нечто новое, поначалу вроде бы диковинное, даже фантастичное. Но чем больше парни вслушивались в слова Нисана и Тевье, тем больше эти речи казались им близкими, родными и целиком захватывали их. Тевье говорил о жизни рабочих в литовских городах, об их постоянных войнах с хозяевами, о единстве, благодаря которому они держатся, о кассах, которые они создали из собственных средств, сложив свои гроши, чтобы иметь возможность противостоять угнетателям. Подмастерья в субботних лапсердаках слушали его с открытыми ртами, ловя каждое слово этих чужих, неслыханных и таких близких им речей.

— Мы тоже будем платить, — говорили они. — Обязательно будем платить, как по обету.

Нисан рассказывал о более возвышенных вещах, о жизни рабочих за границей, о Французской революции, о социалистическом движении, о русских революционерах и их подвигах, о капитале и труде, добавляя немного природоведения и истории народов. Просто и понятно, как он привык в отцовском доме при изучении Торы, с теплом и верой, он говорил в темном подвале измученным работой балутским подмастерьям о мире и людях, о фактах и событиях, разъяснял им идеи, освещал их путь светом разума. Подмастерья слушали его, распахнув глаза и разинув рты.

— Правда, — говорили они, — правда.

Вся их мрачная жизнь и приниженность исчезали в этом темном подвале. Они чувствовали, как поднимают голову и расправляют плечи. Впервые с ними говорили не об их ничтожности и суетности, о которых им вечно твердили меламеды и проповедники, но об их важности и силе, их ценности и значении. Жизнь обретала смысл. Еще больший смысл она обрела, когда Тевье и Нисан сообщили им по секрету правила конспирации. Уже одно это слово, чужое и загадочное, покорило молодых людей, влилось в их кровь и мозг.

— Ну, до свидания, — говорили они, пожимали руки и прятали в карманы полученные в подвале тощие брошюрки и листовки.

Лежа на тюках товара после тяжелого рабочего дня, они украдкой, потихоньку, чтобы не увидали хозяева, зажигали прокопченные нефтяные лампы и глотали плохо пропечатанные брошюрки.

Тевье создавал кружки, привлекал в них все новых ткачей и собирал у подмастерьев гривенники для кассы. Даже пожилые ткачи, евреи старомодные и надломленные, приносили ему свои медные гривенники каждую пятницу. Теперь по субботам подвал Тевье был набит до отказа. Люди протолкнуться не могли. Подмастерья перестали гулять по субботам по пригородным полям с девушками и приходили к Тевье. Так же как раньше они слушали стихи Псалмов, теперь они внимали речам о моральном долге, о человечестве и жизни, о справедливости и несправедливости.

Из подвала кружки распространились по всему Балуту. По субботам и праздникам парни собирались в маленьких чайных, в Константиновском лесу. Чаще, чем где бы то ни было, они собирались у тряпичника Файвеле, в его больших запущенных комнатах, в которых повсюду стояли книги.

Файвеле-тряпичник не уважал ремесленников. Он знал, что они грубияны и ничего не смыслят в просвещении и вольнодумстве. Кроме того, он тоже нанимал девушек чесать тряпки и был таким же хозяином, как другие. Речи Нисана о новой Торе, принесенной им из большого мира, не нашли отклика в кудрявой голове этого маленького немолодого еврейчика. Однако он, как и прежде, был вольнодумцем и пылал гневом против Бога и Его Торы. Из всех речей Нисана он хотел знать только одно.

— Вы распространяете вольнодумство или нет? — спрашивал он.

— Да, реб Файвеле, неуклонно.

— Если так, то мой дом открыт для тебя и твоих людей, — отвечал счастливый Файвеле, и все морщины на его лице, все завитки его волос и бороды лучились радостью.

Теперь просторные неприбранные комнаты Файвеле, похожие из-за валявшихся повсюду книг на хасидскую молельню, субботними днями заполнялись людьми. Ходивших сюда учащихся ешив Нисан тоже втянул в свои кружки. Когда-то он и сам посвящал все время изучению Торы, поэтому легко умел найти к ним подход. Он говорил на их языке, мог вести споры о Торе и о вере. Главным образом он завоевывал их тем, что предлагал учиться. Он знал их стремление к учебе и знаниям, поэтому читал им лекции, учил их русскому и математике, природоведению и истории. Вместе с этим он преподносил им и другие дисциплины, острые и запретные, требующие работы ума и сердца, вдохновлявшие жадных до просвещения ешиботников.

Он много учился в годы ссылки — у студентов, выгнанных из университетов, но больше самостоятельно. Как и его с головой уходивший в святые книги отец, он углубленно занимался своими, светскими книгами, глотал их одну за другой. И так же как отец, он делал на полях книг пометки, писал примечания и вопросы мелкими русскими буквами. Больше других теорий он занимался марксистским учением, которое было в России новинкой, но в литовских городах и местечках еврейские революционеры уже прониклись им и распространяли его со страстью. Как всегда жадно Нисан впивал это новое учение, покоренный его логикой и глубиной, его прямотой и стройностью. Он не расставался с немецкой книгой «Капитал», возил ее с собой повсюду, как набожный еврей талес и тфилин. И так же как отец, считавший, что мало самому изучать Тору — нужно нести ее мудрость тем, кто ей не внемлет, Нисан распространял свою новую Тору и высмеивал тех, кто не хотел ее признавать. Еще в литовском городе в ссылке он железной логикой и горькой издевкой боролся с народниками, застрявшими в своих романтических верованиях, служившими чужим богам и не принимавшими его Тору, подлинную и единственную.