— Понимаю, — устало кивнул Феликс. — Как бы там ни было, теперь всё кончено, и давайте больше не будем об этом говорить.

— Я пришёл сказать вам, что, после того как вы ушли, мы обсудили вопрос о вашей отставке, и совет решил не принимать её.

— Не принимать её? — выдохнул Феликс. — Мне всё равно, принимаете вы её или нет. Я...

— Ну-ну, не волнуйтесь. — Мэр сделал успокаивающий жест. — Конечно, мы не можем вас держать, если вы хотите уйти. Но я предложил, чтобы в протоколе собрания не было никакого упоминания о вашей отставке, чтобы вы имели возможность пересмотреть своё решение. Иногда в пылу спора мы говорим вещи, о которых на следующий день жалеем.

— Я решил твёрдо.

Мюллер испустил смиренный вздох:

— Ну что ж, если это так, вы всегда можете уйти за месяц или за два до конца сезона. Но если передумаете, то можете остаться, не теряя лица. В маленьком городе очень важно не потерять лицо. — Он сделал паузу и задумчиво посмотрел в глаза Феликсу. — Вы плохо выглядите, — произнёс он тихо. — Это дело изорвало ваши нервы в клочья. Я привык к сплетням и к тому, что люди шепчутся у меня за спиной, а вы — нет. Почему бы вам не взять две недели отпуска и не съездить в Дрезден?

— В Дрезден? Зачем?

— Навестите этого Вагнера, посмотрите, не подойдёт ли он для вашей консерватории. Познакомьтесь с ситуацией в опере. Всё, что угодно... Вы знаете, как мы ждали последние двадцать лет открытия оперного сезона в Лейпциге, — так вот, поезжайте и посмотрите, какие у нас шансы на это... — В его голос снова закралась нежность. — Поверьте мне, Феликс, это пойдёт вам на пользу, даст возможность расслабиться и изменить ход мыслей.

— Возможно, вы правы, — сказал Феликс, наполовину убеждённый. — Я мог бы взять с собой Сесиль.

— Как хотите, — по лицу Мюллера было видно, что он об этом особенно не задумывался. — Если возьмёте, то будете первым жителем Лейпцига, который ездил в Дрезден со своей женой. Но, конечно, у вас жена — красавица. Как бы там ни было, это было бы хорошо во всех отношениях. Это поставило бы вас на ноги и дало бы людям время забыть о скандале. Слава Богу, люди забывают... После вашего возвращения всё пойдёт так, как до дела с этими злосчастными «Страстями».

Он со стоном поднялся со стула. Феликс тоже встал.

— Я подумаю об этом, — заверил он. — Благодарю вас, Христоф.

Мгновенье мэр пристально смотрел на него. Дымка грусти смягчила его маленькие хитрые глазки.

— Очень жаль, что мы не можем стать настоящими друзьями, — пробормотал он еле слышно, едва заметно покачав головой. Потом резко повернулся и тяжёлой походкой вышел из комнаты.

После ухода мэра Феликс застыл у окна, рассеянно глядя на волнистые серые облака, висящие низко над крышами. Снова собирался дождь. Ещё один тоскливый дождливый вечер. И завтра будет то же. И послезавтра. О, унылость этих саксонских осенних месяцев, набухших от влаги небес, карнизов с постоянно стекающими с них струйками дождя... А в это время в Сорренто дремлют под заходящим солнцем лимонные рощи. Небо исходит красками последней вспышки великолепия. Искрящиеся голубые волны бросаются на скалы в порыве страстной любви, расплёскиваясь в приливах розовой пены. В Равелло на маленькой базарной площади сейчас тихо и время остановилось. Какая-нибудь старушка сидит на пороге своей casa[109], наблюдая за тем, как опускается солнце, и у её ног дремлет пёс. Где-то слышно пение. В Италии люди всегда поют. Самые бедные, самые несчастные. От какого-то доброго Бога они получили дар петь и смеяться. Но здесь, в Лейпциге, не было ни песен, ни солнца. И ещё один безотрадный день близился к концу в безмолвных рыданиях дождя.

Вдруг Феликс почувствовал, что в комнате кто-то есть. Повернувшись, он увидел Германа Шмидта, стоящего в нескольких метрах от него.

— Я дважды стучал, — оправдывался флейтист, — но вы не слышали. Я просто хотел знать, не нужно ли вам что-нибудь, прежде чем уеду домой.

— Нет. Спасибо, Герман.

— Как... как прошло собрание?

— Великолепно. — В голосе Феликса слышалось плохо сдерживаемая горечь. — Мы все согласились с тем, что «Страсти» исполнять не следует.

Лохматые брови Шмидта испуганно взлетели.

— И вы не боролись за них?

— Мой дорогой Герман, не имеет смысла начинать уже проигранную борьбу, не так ли? В этом мире приходится быть благоразумным. — Вымученная улыбка перешла в хрипловатый смешок. — Компромисс, компромисс и ещё раз компромисс. В этом, мой друг, секрет успеха. Конечно, однажды утром можно закончить перерезанным горлом, но об этом сейчас речь не идёт. — Он подошёл к маленькому столику и наполнил стакан. — Хотите выпить?

— Нет, благодарю вас, герр директор, — сказал флейтист, не сводя глаз с Феликса. — Думаю, мне пора ехать домой.

— Кстати, — окликнул его Феликс, — я собираюсь взять две недели отпуска и съездить в Дрезден. Совет хочет, чтобы я посмотрел, нельзя ли организовать в Лейпциге оперный сезон в будущем году.

— Вам пойдёт на пользу, герр директор, уехать отсюда на время. — Шмидт говорил серьёзным тоном, как врач. — Вам нужно сменить обстановку, и вам там понравится. У них там сейчас, кажется, гастролирует великая итальянская певица Мария... — он запнулся. — Мария Салла. Я сам никогда не слышал её, но говорят, она великолепна.

В полумраке комнаты он не видел, как побелело лицо Феликса.

Сесиль подняла голову от письма, которое писала матери.

— Ты сегодня рано вернулся. — Это был не упрёк, а просто констатация факта, произнесённая без радости. Она покорно подставила ему щёку, и Феликс наклонился поцеловать её. — Дождь ещё идёт?

— Да, лапочка, идёт, — ответил он, присаживаясь на оттоманку около её стола. — Разве ты не знаешь, что в Лейпциге всегда идёт дождь?

Как мало надо, чтобы изменить настроение. Несколько слов, интонация, жест... По дороге домой он надеялся, что она будет нежнее. Ну если не нежнее, то по крайне мере внимательнее. Того, как она подставила ему щёку для поцелуя, было достаточно, чтобы разрушить эту надежду, как укол булавкой протыкает воздушный шар. А теперь он рассердился, и против воли в его голосе прозвучала ирония, когда он сказал:

— А как поживает дорогая maman? Надеюсь, здорова?

— Очень хорошо. Ты бы лучше переоделся. К обеду будут Доссенбахи.

— Неужели?

Она раздражённо нахмурилась:

— Я же тебе говорила. Ты что, забыл?

— Забыл. Но это не имеет значения.

— Ты никогда не слушаешь, когда я тебе что-нибудь говорю.

— Слушаю, но не запоминаю каждое слово. — Феликс чувствовал, как между ними нарастает напряжённость. Возможно, она тоже исчерпала терпение? — В будущем постараюсь запоминать.