Он выслушал Феликса с видом человека, который знает всё о жалобах своего пациента, но терпеливо позволяет тому снять свою тревогу в безвредных и ненужных объяснениях.

— Мой дорогой герр директор, — заявил он наконец со снисходительной улыбкой, — в ваших головных болях нет ничего странного или опасного.

Они, как он объяснил, были вызваны сочетанием органических факторов, которые, в свою очередь, вызваны сочетанием физиологических нарушений, большей частью пищеварительного характера. Всё это весьма обычно и хорошо ему знакомо.

За этим последовала длительная пауза, в течение которой профессор с задумчивым видом дёргал себя за роскошные баки. Затем, шумно вздохнув, продолжал:

— Вы нуждаетесь в отдыхе, мой дорогой герр директор, в длительном отдыхе. Регулярные физические упражнения и главное — отсутствие волнений. Вы должны перестать волноваться. Как только что-нибудь начнёт вас тревожить, выбросите это из головы без дальнейших размышлений. То же самое касается отрицательных эмоций и переживаний. — Изложив это надёжное лечение, он нацарапал рецепт. — Принимайте эти пилюли четыре раза в день, — сказал он, протягивая рецепт Феликсу, — и вы совершенно поправитесь.

Харбах положил в карман десять талеров, и на этом консультация окончилась. Феликс пошёл к фармацевту и заказал лекарство. Он втайне глотал пилюли, как предписывал врач, и продолжал, как и раньше, страдать от головных болей.

Вдень перед собранием совета попечителей Феликса навестил необыкновенно худой, сутулый человек со спокойными манерами.

— Меня зовут Якоб Мейер Ховлиц, — начал посетитель, когда швейцар закрыл за ним дверь. Он стоял со шляпой в руке посредине комнаты с видом человека, очень уверенного в себе. — Я по профессии банкир.

В ответ на приглашающий жест Феликса гость сел, положив худые изящные руки на набалдашник трости из слоновой кости, и, казалось, собирался с мыслями. Он был одет с намеренной скромностью в дорогой серый двубортный сюртук. Его шелковистые волосы отливали серебром и свисали по обеим сторонам продолговатого лица с острыми скулами. В нём чувствовались спокойная целеустремлённость и сдержанная сила, напоминавшие Феликсу отца.

— Хотя я не пытался познакомиться с вами и фрау Мендельсон, я имел честь знать вашего отца, с которым поддерживал прекрасные деловые отношения. — Говоря это, он не сводил тёмно-карих глаз с лица Феликса, наблюдая за ним с таким пассивным выражением, что слова, казалось, исходили от маски. — В течение многих лет я посещал концерты Гевандхаузского оркестра и внимательно следил за вашими усилиями и достижениями в развитии музыкальной жизни этого города. Мой интерес объясняется прежде всего тем, что я страстно люблю музыку. Я играю на скрипке и в юности лелеял Мечту стать вторым Паганини[108]. Мой же отец, послушав мою игру, убедил меня вместо этого стать банкиром.

Ховлиц сделал паузу, моргнул глазами под тяжёлыми веками и набрал в лёгкие побольше воздуха.

— Я пришёл с неприятным поручением, — продолжал он в своей неторопливой, но необычайно завораживающей манере. — С поручением, которого лично я не одобряю, но которое было навязано мне членами Лейпцигской еврейской общины. От их имени я прошу вас воздержаться от дальнейшей попытки исполнять «Страсти» Иоганна Себастьяна Баха.

Феликса захлестнула волна гнева. Он нервно похлопал по столу разрезальным ножом из слоновой кости.

— Вы чрезвычайно хорошо информированы о моих планах, — сказал он холодно.

— Весь город только об этом и говорит.

— И почему, позвольте спросить, еврейская община Лейпцига решила диктовать мне, какую музыку я должен или не должен исполнять?

— Те, кто послал меня сюда, никоим образом не хотят диктовать вам. Они просто желают избежать неприятностей.

— Неприятностей? Почему исполнение произведения старинной музыки может навлечь на них неприятности?

— Потому что вследствие комбинации неблагоприятных обстоятельств этот вопрос приобрёл политическую и религиозную окраску и может легко перерасти в политический и религиозный конфликт. В своей воскресной проповеди пастор Хаген ясно дал понять, что будет рассматривать ваше исполнение духовной христианской музыки как оскорбление и незаконное вмешательство в дела церкви... А ещё из-за личной враждебности к вам герра Крюгера.

Феликс раздражённо нахмурился.

— Какое отношение имеет к этому герр Крюгер?

Лицо банкира оставалось безучастным, но в его голосе прозвучало предостережение.

— Герр Крюгер ждёт возможности разжечь в этом городе антисемитизм, и вы можете дать ему такую возможность.

— Откуда вы всё это знаете?

Тень улыбки пробежала по губам банкира.

— Когда ты слаб, то должен держать глаза и уши открыты ми. Мы не можем позволить себе расслабиться. Герр Крюгер — наш враг. Был им уже давно. В наших интересах следить за ним.

Впервые в его голос закрался намёк на эмоции.

— У нас ушло много времени, чтобы создать в этом городе приемлемые условия. Сейчас мы удовлетворены. Мы держимся в своей общине, платим налоги, занимаемся своим делом и не вмешиваемся в общественную жизнь неевреев. Мы хотим мира, герр Мендельсон. Мы заслужили его и хотели бы сохранить. Было бы горькой иронией, если бы один из нас, внук Моисея Мендельсона, стал причиной новой враждебности и преследований.

— Я ценю ваши объяснения, — сказал Феликс, — но вопрос со «Страстями» был раскручен и искажён до неузнаваемости. Все хотят придать этому вопросу не свойственное ему значение. Позвольте мне заявить вам раз и навсегда, чтобы вы могли передать мою точку зрения тем, кто послал вас сюда. В мои руки попала потрясающая старинная музыка, и я уверен, что она должна быть услышана. Был ли Иоганн Себастьян Бах лютеранским хормейстером или мусульманским погонщиком верблюдов, не имеет никакого значения. Как не имеют значения ни мои собственные религиозные убеждения, ни убеждения певцов или музыкантов, приглашённых для её исполнения.

Он замолчал, словно ожидая слов одобрения или по крайней мере какого-нибудь комментария, но банкир безмолвствовал, и Феликс продолжал:

— Я, человек, рождённый в иудейской вере, имею такое же право исполнять эту музыку, как и католик, который смотрит на тегеранскую мечеть, как кальвинист, восхищающийся собором Шартреза, или атеист, подпадающий под обаяние брахманского храма. Красота находится за границами религии. Это единственное поле, на котором встречается в согласии и братстве всё человечество. В покрытых сажей листах этой старой бумаги заключена величайшая музыка, когда-либо созданная человеком. Она по справедливости принадлежит мировому музыкальному наследию. Это мой долг — постараться сделать так, чтобы её услышали, потому что, если её хоть раз вызвать к жизни, она будет звучать до тех пор, пока на земле существует музыка.