«Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло. Ищет ли кто места — платит, защищается ли кто от клеветы, — обороняется деньгами, клевещет ли на кого кто — все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротиву того, многие судящие освящённое своё место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают и мздоимством богомерзким претворяют клевету в правильный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим».

Но эти призывы оставались втуне; шли годы, издавались новые указы со старыми сетованиями. В конце екатерининского правления, по свидетельству Массона, «[в]сякий, через чьи руки проходила некоторая сумма казённых денег для выполнения какого-либо поручения, нагло удерживал от неё половину, а потом делал представление о том, чтобы получить больше, — под тем предлогом, что сумма была недостаточна». «Воровство, — писал тот же мемуарист, — порок, неотделимый от русского управления, и коренится он в национальном характере, в испорченности нравов, недостатке честности и общественного самосознания… Не думаю, что найдётся на земле ещё один такой народ, до такой степени склонный присваивать чужое добро: от первого министра до главнокомандующего армией, от лакея до солдата, все воруют, грабят и жульничают». Конечно, были и честные чиновники, и один из них хорошо известен — Гавриил Романович Державин. Но как характерен следующий эпизод: когда возникло подозрение о том, что он получил взятку, и Державин потребовал расследовать это дело, Екатерина II только равнодушно заметила: «Ну что следовать? Ведь это и везде водится».

И нельзя сказать: дескать, да, воровали, но и дело делали. Блестящие успехи во внешней политике затмевают весьма неприглядную жизнь русской провинции. Например, областная администрация не могла справиться с важнейшей своей задачей — обеспечением безопасности обывателей. «…Жалобы наказов 1767 года и не прекращавшиеся в 70-х годах разбои ясно показывают, что борьба с разбоями как обычных органов областного управления, так и экстренных органов, учреждавшихся для этой цели правительством, оказывалась совершенно безуспешной. Все областные правители от губернаторов до городовых воевод оказывались здесь равно неудачливыми…»[445]. «Разбои тогда только… затихали, когда государство употребляло значительные военные силы против них…»[446].

Правда, и преступность была гомерическая. Например, «[нападения разбойников на Волге и погони за ними были явлением чуть ли не обыденным; на великой русской реке часто слышались не только ружейные выстрелы, но и пушечные залпы, причём не всегда можно было отличить настоящих разбойников от людей, вооружённых для своей защиты»[447]. На Саратовщине, рассказывает Н. Г. Чернышевский, ссылаясь на воспоминания своей бабушки, тогда водились «солидные большие шайки формальных разбойников… с прочными, укреплёнными жилищами — вроде городков или деревянных фортов, в лесах нагорной (западной) стороны Волги».

Но неспокойно было и в столицах. Екатерина II в 1762 г. жаловалась, что не только около Петербурга, но и в самом городе происходят «беспокойства проходящим и проезжающим, по улицам мёртвые тела находятся, а в домах грабежи на подобие разбоя». «Личная безопасность даже в таком городе, как Москва, сколько-нибудь гарантировалась лишь войсками, стоявшими в городе; едва они покинули город, как грабежи и разбои делаются обыденным явлением…»[448]. Даже члены царствующего дома не всегда чувствовали себя в безопасности. «Сохранилось собственноручное письмо [тогда ещё цесаревны] Елизаветы из Царского Села к одному из своих служителей в Петербурге от 22 июня 1735 г.: „Степан Петрович! Как получите сие письмо, в тот час вели купить два пуда пороху, 30 фунтов пуль, дроби 20 фунтов и купивши сей же день прислать к нам сего ж дня немедленно, понеже около нас разбойники ходят и кросились меня расбить“»[449].

Причём разбоем промышляли не только беглые крестьяне или солдаты, но и вполне «социализированные» представители «благородного сословия». Так, «[в] конце 40-х годов рязанские помещики, братья Ракитины, подпоручик, сержант и каптенармус лейб-гвардии Измайловского полка, находясь дома в отпуску, нападали на соседние селения, наезжая на них во главе целых отрядов своих дворовых и крестьян… они же ограбили ехавшего из Москвы в Рязань Преображенского полка капитан-поручика князя Щетинина, избили его жену, тёщу и бывших с ним людей, завезли к себе „аки бы в полон и говорили жене и тёще всякия грубые слова и насмехаясь низкими до земли поклонами, аки бы прося о своих поступках прощения“…

Лет десять спустя после безобразий Ракитиных разыгралась ссора между владимирскими помещиками, титулярным советником и подполковником Зубовыми с одной стороны, и ротмистром л[ейб]-гв[ардии] конного полка Анненковым — с другой, во время которой первые совершили разбойнический наезд на своего врага, расстреляли иконы, ограбили пожитки и увезли самого Анненкова в плен; а этот последний, напав на Зубовых, отнял у них хлеб и сено и даже убил нескольких крестьян»[450].

«Наезды помещиков друг на друга были явлением обыденным: они происходили в Орловской, Тульской, Воронежской, Псковской и других губерниях. В архиве Сената до сих пор хранится множество документов, относящихся до своеволия, самоуправства помещиков и захвата ими чужой собственности… Собирая вокруг себя огромную дворню, помещики ходили друг на друга войною. Победивший загонял к себе скот побеждённого, отбирал от него хлеб и имущество… Удовлетворения обиженному не существовало. Чем сильнее и богаче был помещик, тем труднее было до него добраться представителю власти — огромная толпа вооружённых людей не пускала капитана-исправника в дом своего помещика… в конце XVIII столетия 101 человек тамбовских дворян были под судом, и большинство из них судилось за взятки, буйство, грабежи и воровство»[451]. Богатый воронежский помещик граф Б. П. Девиер «в конце царствования Екатерины II перестрелял из пушек весь ехавший к нему земский суд»[452].

Своими бесчинствами прославился тульский помещик И. Р. Баташев. По воспоминаниям С. Д. Прулевского, он был «человек предприимчивый, зато же и в высшей степени корыстный и великий мастер присваивать себе чужую собственность, не разбирая средств. Людей своих он всех вооружил и сам был как бы их атаманом, всегда разъезжая с шайкой в двенадцать отборных молодцов и распоряжаясь как разбойник… Доставалось и соседним помещикам, чья земля понадобилась или приглянулась.

Сторгуется, не жалея цены, совершит запись, зазовёт к себе для получения денег, вручит всё сполна и угостит на славу: а вечерком, как сытый и пьяный гость с казной отправится домой, нарочно поставленные молодцы дорогой его ухлопают, деньги же назад барину, который награждал за это щедро. Противиться ему или вывести наружу самоуправство никто не смел: в городских судах на него не было управы, доходило до сената, и там тоже куплена была сильная протекция».

Случалось, разбойничали