Для «своих» картина убийства Кирова рисовалась так. За границей живет Троцкий. Баламутит, интригует против Сталина на расстоянии. Устроил попытку переворота на съезде: чтоб Киров заменил усатого. Троцкий раздражал Сталина, но угрозы в нем он не видел, ровно до XVII съезда. Теперь это был враг, подлежавший уничтожению. Поймать его не удавалось, хитер был, бестия, лишь в 1940-м смогли достать и всадить в его поганую башку ледоруб. Из-за него, мерзавца, Сталину пришлось убить Кирова, который делал хорошее дело: выселил из Ленинграда — кого расстрелял, кого сослал — всех лиц непролетарского происхождения, таким образом, освободилось огромное количество квартир, а стройки коммунизма пополнились рабочими руками. Он понимал суть, Киров, он не миндальничал и стал членом Политбюро, разумеется, за все заслуги. Хрущев от него вроде и не отставал, но за ним была закреплена репутация крепкого хозяйственника, а не тонкого политика. У Хрущева в мандате XVII съезда в графе «профессия» было написано «рабочий», не то что у Сталина — «проф. революционер». В графе «какое учебное заведение окончил» оба написали «не окончил». Все тогда так писали, да так и было на деле, все всё побросали, кто с радостью, кто с сожалением.

Разговаривая сама с собой, то есть думая, Виля не могла прийти ни к какой определенности. Когда убивали для победы революции — понятно, террор — неизбежная компонента перемен, и чем решительнее перемена, тем больше крови. Но теперь-то что? Как мог Сталин объявить, что руку убийцы Николаева направляли белогвардейцы? В газетах писали, что заговор раскрыт и по делу убийства Кирова расстреляно 104 белогвардейца! Да где они их взяли, кто эти безымянные сто четыре? Деникинские мстители с того света, которых порешил Киров? Странно, что не расстреляли ленинградских чекистов, пропустивших Николаева в Смольный, и как это вдруг Киров оказался без охраны? Все это было загадочно. Вернее, все было ясно. Недаром Бухарин пошутил: «У нас многопартийная система: одна партия у власти, а остальные в тюрьме». Как раз все те, кто делал революцию. Если она, Виола Валерьяновна Цфат, хочет жить дальше, она должна уйти в тень, стать незаметной, впрочем, она и так живет незаметно с момента рождения Андрюшки. Если не считать вылазки с шестым конгрессом Коминтерна. Предупреждали ведь: учи чешский! Может, и не было бы тогда этих мучительных шести лет ожидания, неожидания и все же ожидания Машиного отца.

2 декабря 1934 года Виола не просто согласилась с матерью, а с огромным удовольствием согласилась. Надо уезжать. Надо сказать Илье «да». Он сделал предложение, совсем как в прошлом веке, но день выбрал неспроста, 7 ноября. Праздновали у Нади и Коли, Виля пригласила Илью и взяла обоих детей, Машенька играла с Викой, Надиной дочкой, а Андрюша сидел со взрослыми за столом, и взрослые сказали, что он уже взрослый. Стол был пышный благодаря «известинскому» спецпайку Виолы и кулинарным талантам Нади. В эти годы, начиная с 1929-го, все жили по карточкам. Только Киров в Ленинграде отменил карточную систему, и это сделало его страшно популярным в народе. Удалось это ему за счет уменьшения количества жителей, и жители одобряли такой селекционный подход, тем более что в последнее время только и было разговоров, что о селекции.

За столом у Нади тоже говорили о селекции (в конце XX века те же чувства вызывало клонирование):

— Виля, ты все про это знаешь, — говорила Надя, — расскажи нам. Скоро ль уже выведут эту породу коров, которые будут давать сто литров молока в день, так что его хватит на всех? И про овец я читала, что селекция позволит состригать с овцы по шубе в неделю, так что все мы будем одеты.

— Не по шубе в неделю, а по шерстяной кофточке, — поправила Виля.

Ее работа в «Известиях» постоянно расширялась: она читала лекции для сотрудников комбината «Известия», и ее перевели из зав. писем в зав. отделом сельского хозяйства. Назначение было весьма двусмысленным: говорилось, что сельское хозяйство — это наше все, не считая индустриализации, но дела в этой области были столь плачевны, что всякий, на кого возлагалась ответственность за аграрный сектор, рисковал быть снятым с должности, изгнанным с позором и даже отправленным в лагеря за вредительство. Деревня — за семнадцать лет экспроприаций, коллективизаций и расстрелов — умерла. Писать про увеличение поголовья, обмолота и тракторное изобилие надо было ежедневно, но в один какой-то день сверху раздавался окрик: занимаетесь, мол, приписками, намеренно искажаете… И это означало… Виля предпочитала не думать, что это означало, так что и по этой причине ей хотелось покинуть родную газету.

— Что, скоро отменят карточки? — поинтересовался Николай.

Роль эксперта по росту благосостояния ставила Вилю в тупик: она обязана была врать (спустя шестьдесят лет это называется соблюдением корпоративных интересов), но врать уклончиво, а хотелось ответить «не знаю» и сменить тему. На помощь пришел Илья, до сих пор скромно молчавший. Виля представила его как «товарища по работе». Младшего товарища — зачем-то уточнила. И вот теперь Илья сказал правду, легко, без всякого усилия:

— Поймите, Виола — не председатель колхоза и не селекционер, она — пропагандист и работает по 24 часа в сутки, а сегодня — праздник, и она отдыхает. — «Какое точное определение», — подумала Виола. Что бы она ни делала, на каких бы должностях ни оказывалась, а суть ее деятельности всегда сводилась к этому: пропагандировать власть народа, новую справедливую жизнь, веру в которую так сложно стало поддерживать.

— Ты тоже пропагандист? — вдруг обратился Андрюша к Илье.

— Что это за «ты», — шикнула на него Виола. — Илья Сергеевич взрослый человек.

Тут Илья протянул через стол руку Андрею:

— Давай будем друзьями, зови меня Илья и на «ты», по рукам?

Андрей покосился на мать и, увидев, что она не нахмурилась, согласился.

— Отвечаю на твой вопрос: я не пропагандист. Чтобы быть пропагандистом, надо иметь очень серьезные знания и очень пылкое сердце, как у твоей мамы. Я, скорее, воспитатель. А теперь моя работа — собирать архивы, чтобы в истории ничего не потерялось. История, наша история, началась ровно семнадцать лет назад.

Все подняли рюмки.

— А что было до этого? — пятилетняя Маша неслышно подошла к столу.

— До этого были репетиции, — не дрогнув, ответил Илья. — Или тренировки. В зависимости от того, что тебе больше нравится, театр или спорт.

— Театр, — мяукнула Маша и убежала играть со своей подружкой Викой.

— А мы через неделю уезжаем, — сказала Надя. — Колю направляют служить в Миллерово.

— Где это? — ни Виля, ни Илья не знали.

— Азово-Черноморский край, Северодонской округ. Недалеко от Ростова.

— Можно только позавидовать, здесь зима начинается, а они на юг едут, — Виле ужасно захотелось поехать с ними, и потому что Надя действовала на нее успокаивающе и ободряюще, и потому что на юг, и потому что далеко.

— Будет отпуск, приезжай в гости, приезжайте в гости, — торопливо поправилась Надя, не зная, как лучше сказать, и на всякий случай посмотрела на Андрея.