Работать проститутки ходили в гостиницу «Интурист», иногда ехали на «чес» в Сочи. Квартира служила им местом отдыха, туда ходили только дружки. Один из таких дружков как-то зашел в мою комнату и сделал мне странное предложение.

— Вы обратились не по адресу, — объяснила я. — Я — хозяйка этой квартиры, а не коллега ваших подруг.

— Я знаю, — сказал он, — и поэтому предлагаю тысячу рублей.

— Вы не поняли, — снова стала объяснять я. — Я не проститутка…

— Да понял, понял, потому и предлагаю тысячу, а не сто. Просто ты мне понравилась.

И он разложил передо мной на столе тысячу советских рублей (равной тогда тысяче долларов). Я велела ему забрать деньги и закрыть дверь с той стороны. Он стоял с разинутым ртом: отказаться от тысячи рублей могла только ненормальная. Он даже с некоторым страхом сгреб со стола сторублевые купюры и тихо затворил за собой дверь.

Мои проститутки не только не считали свою работу чем-то постыдным, наоборот, очень ею гордились.

— Вот смотри, ты живешь как нищая, — говорили они. — Что у тебя есть, кроме квартиры, которая и то принадлежит государству? А мы приехали из Казани, живем по-королевски, и еще накопили себе каждая на кооператив. Еще немного подкопим, выйдем замуж за иностранцев и уедем отсюда к чертовой матери навсегда, а ты так и будешь тут гнить.

Саму работу проститутки считали тяжелой: чаще всего попадались мерзкие старикашки, маньяки, психи, придурки, так что без стакана водки проститутки на службу не выходили, это снимало стресс и утишало рвотный рефлекс. Работали они в паре: одна была жгуче-черная, пышнотелая, похожая на Шахерезаду, другая — вытянутая, русоволосая, простая русская девушка.

Я позвонила моему спасителю, еще раз поблагодарить. Выяснилось, что из «Литгазеты» он уже уволен и лежит в психиатрической больнице имени Корсакова. Я не совсем поверила тому, что мне сказали в редакции по телефону («Он сошел с ума»), но отправилась в названную мне клинику Корсакова. Я, конечно, знала, что диссидентов сажают в психушку, но не могли же с этим замечательным человеком расправиться только за то, что он вывел меня из того страшного гэбистского гнезда? Туда исправно ходили деятели неофициальной культуры, не то чтоб не отдавая себе отчет в том, куда ходят. Но почему такое случилось со мной, просто девочкой, недавно начавшей писать стихи и хорошо знавшей французский язык? Как могли из-за меня кого-то отправить в психушку? Вариант того, что Иванов сошел с ума, отпадал, я общалась с ним неделю назад. В Корсакова я нашла Сашу (я всех панибратски называла тогда по имени, привыкла из-за общения со сверстниками Мефистофеля) и не верила своим глазам. Он был обколот наркотиками и ничего не понимал.

— Вы же видите, он невменяем, — сказал мне врач, когда я стала апеллировать к кому-нибудь, чтоб Сашу выпустили. Я приходила еще и еще и неизменно заставала ту же картину. Его не скрывали, меня не выставляли под белы руки, просто всем было очевидно, что человек психически болен, а я почему-то в этом сомневалась.

Пришла весть и из гнезда с Большой Садовой. Мне позвонили и сказали, что если я буду распространять информацию о том, что это штаб-квартира КГБ, меня посадят.

— Кроме того, — сказал незнакомый голос, — разве вас не учили в детстве, что рыться в чужих вещах нехорошо? Вы прочитали дневники хозяйки квартиры и теперь всем их пересказываете.

Я, конечно, понятия не имела ни о каких дневниках, но и хозяйка дома не знала, что приезжал ее брат и, проникшись ко мне доверием, поведал ее историю.

Кошмар продолжался. Проститутки мои уехали на уикэнд в Сочи, и кто-то позвонил и сказал, что сейчас приедет. Я опять орала в трубку, что проституткам звоните в понедельник, а я сирота, но кто-то действительно приехал и стал ломиться в дверь. Замок был хлипким, и от сильного рывка дверь распахнулась. На пороге стоял абсолютно пьяный человек с бутылкой коньяка в руках, который, увидев меня, буркнул «новенькая» и прошел в проституточью комнату, бывшую гостиную. Он был настроен решительно и, в силу своего делирия, никак не реагировал на мои пламенные просьбы уйти. Снова раздался звонок. Это звонил проституточий кореш, директор коньячного завода, армянин. Забыл, говорит, записную книжку.

— Немедленно идите сюда, мне угрожают, — выпалила я и была счастлива, что знакомый, то есть уже виденный мной, человек придет и меня спасет. Он-то знал, что я не…

Он действительно пришел, сначала тихо попросил наглеца уйти, а потом достал нож, и пьяно развалившегося в кресле незнакомца будто сдуло ветром.

Нож и на меня произвел впечатление, ножей я в своей жизни еще не видела, кроме кухонных. Я поблагодарила освободителя и стала прощаться, но он сел на диван и стал медленно и степенно расшнуровывать ботинки. «Что вы делаете?» — сдавленным голосом спросила я, а он так же степенно ответил, что заслужил благодарность с моей стороны. Из огня да в полымя, час от часу не легче. На часах было два ночи. Тут опять раздался звонок, и на сей раз это был мой приятель. Голубой. В советские времена была уголовная статья за «мужеложество», так что демонстративная «голубизна» была редкостью. Этот приятель, как ни странно, был директором средней школы. В его квартире все было голубого цвета — обои, лампы, гостям он ставил магнитофонную пленку с подбором песен: «Голубой щенок», «Шарик вернулся, а он голубой», сам он тоже ходил в голубом и всячески культивировал однополую тематику.

— Мы с другом идем мимо твоего дома, звоним из будки снизу, у тебя окна горят, думали зайти.

— Сюда, немедленно! — прокричала я и поняла, что спасена.

Когда двое утонченных мужчин вошли в комнату, армянин перестал развязывать ботинки, вернее, стал их завязывать обратно. Второй раз доставать нож он не стал. А мой приятель с другом сказали мне, что тоже требуют благодарности за мое спасение. Они хотели, чтоб я прочла им вслух повесть Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка», и остаток ночи я исправно читала про Эдичку, который трахался в Америке с негром, а у самой сердце колотилось: пронесло.

Выговор, который я сделала проституткам по их возвращении, не произвел на них никакого впечатления. Они напомнили мне про КГБ и милицию, которые их охраняют, и сказали, что переезжать пока не намерены. У меня было впечатление, что я вступила в зону дьявольщины и выхода из этой зоны нет. Я писала стихи, встречалась с друзьями, читала книжки, единственной моей отрадой был Бродский. Литературная общественность тогда дружно кривилась: литературщина, вторичность, мог бы стать поэтом, если б не уехал — и увлечения моего сторонилась. А я читала как лекарство: Пусть и вправду, Постум, курица не птица,/но с куриными мозгами хватишь горя./Если выпало в Империи родиться,/лучше жить в глухой провинции, у моря, — я знала наизусть многие его стихи и произносила про себя или читала вслух друзьям, так мне становилось легче.

День был воскресенье. К проституткам пришел какой-то милицейский чин — дружок, прежде я его не видела. Они пили вместе, потом проститутки куда-то свалили, а он остался. Возможно, он долго сидел и пил один, а потом стал гоняться за мной по квартире. Гоняться — потому что он был так пьян, что угнаться не мог. Он достал револьвер, угрожая им мне, но не стреляя, и так с поднятым дулом передвигался по стенкам, блюя поочередно на каждую, и целился. Может, не мог прицелиться, потому и не стрелял. Я открыла дверь и ушла из дома. Я не знала куда, я готова была ночевать на вокзале, на асфальте, но поняла, что не могу вернуться в нехорошую квартиру. Что с меня хватит. Пошла по проспекту Мира и вдруг встретила на улице одного молодого поэта, частенько ко мне забредавшего. Глаз его всегда бесовски горел, начинал он как комсомольский поэт, потом, уже появившись в моем кругу, перешел на православную тематику, и вот он шел по проспекту Мира и со всей очевидностью спешил.