А потом деревья расступились.

И Шарп увидел бойню.

Майор Браун шел на холм вместе со всеми, оставив лошадь внизу, привязанной к сосне. И он пел. У Брауна был прекрасный, сильный и чистый голос, принесший его обладателю немалую известность в Гибралтарском гарнизоне.

Бодритесь, ребята! Мы к славе держим курс,

Мы к чести вас зовем, но не по принужденью, как рабов,

А потому как мы — свободные волн сыны.

Песня была матросская, ее часто исполняли сходившие на берег судовые команды, и для штурма Черро-дель-Пуэрко годилась не вполне, но майору нравилась.

— А ну-ка, подхватили! — крикнул он.— Что-то я вас плохо слышу, ребята!

И все шесть рот сборного батальона дружно поддерживали хором:

Крепки как дуб наши корабли,

Крепки как дуб наши люди.

В мгновения тишины, последовавшей после припева, майор отчетливо услышал, как щелкнули на вершине холма «собачки» мушкетов. Он видел четыре французских батальона и подозревал, что за ними стоят другие, но эти четыре уже приготовились убивать и только ждали сигнала. Вперед подтащили пушку, и артиллеристы наклоняли жерло, чтобы стрелять вниз. Позади батальонов играл оркестр. Музыка звучала бойкая, под такую легче убивать, и Браун поймал себя на том, что его пальцы отбивают чужой ритм на рукояти сабли.

— Лягушачий вой, парни! — крикнул он.— Не слушайте его!

Уже недолго, думал он, жалея, что у них нет своего оркестра, который сыграл бы настоящую британскую мелодию. Оркестра не было, и Браун затянул последний куплет «Сердец из дуба».

Французы открыли огонь.

Вершина холма исчезла за клубящейся лавиной едкого грязно-серого порохового дыма, особенно густого в центре, где стояла батарея и где из взорвавшейся внезапно бурлящей, пронизанной пламенем темноты вырвался с воем, все сметая и срубая, град картечи. Пули хлестнули по склону, и Брауну показалось, что этот вихрь свалил половину его людей. Он увидел кровавый туман, услышал первые стоны и крики.

— Сомкнуть строй! — заорали замыкающие, сержанты и капралы.— К центру! Сомкнуть строй!

— Вперед, парни! Вперед! — воззвал Браун.— Зададим лягушатникам! — Он пошел на приступ с пятьюстами тридцатью шестью мушкетами, теперь осталось чуть больше трехсот, у французов было по крайней мере на тысячу больше, и майор, переступая бьющееся в агонии тело, видел мелькающие в редеющем дыму шомпола. Казалось чудом, что он сам остался жив. Слева качался какой-то сержант — пуля снесла нижнюю челюсть, и со свисающего языка стекала кровь.— Вверх, парни! Вперед! К победе! — Снова бахнула пушка, и троих вырвало из шеренги и унесло куда-то назад; на траве осталась лужа крови.— К славе держим курс! — За пушкой ударили мушкеты. Парнишка рядом с майором схватился за живот, с ужасом глядя на сочащуюся между пальцами кровь.— Вперед! Вперед!

Пуля развернула треуголку у майора на голове. Французы стреляли без команды, дым клубился по всему склону, пули рвали плоть и раскалывали приклады мушкетов. Браун знал, что исполнил долг и не может сделать больше. Красномундирники укрывались в ямках, за кочками и кустами, но отстреливались, стараясь держать строй. Половина его парней лежали на склоне, сползали вниз, умирали или плакали от боли, а пули все свистели и косили сломанные шеренги.

Майор шел за строем. Собственно, от самого строя мало что осталось. Картечь и пули разметали, разорвали, рассекли ряды и цепи, но оставшиеся в живых не отступали. И они били в ответ. Стреляли, падали на колено, перезаряжали и снова стреляли, скрываясь от врага в облачках дыма. Рвали зубами плотную бумагу, облизывали пересохшие губы, сглатывали кислую от селитры слюну, утирали щеки, обожженные вырвавшимися из замка искрами, и снова заряжали и били, били, били. Раненые ковыляли за строем и тоже заряжали и стреляли.

— Молодцы, ребята! Молодцы! — кричал Браун. Он знал, что умрет, и не боялся смерти. Это было печально, но долг требовал, чтобы он оставался на ногах, шел за этими парнями, ободрял их и ждал, когда мушкетная пуля или картечь оборвет его жизнь.— Веселей, ребята! Выше голову! — пел майор. Справа с растекшимися по лбу мозгами рухнул капрал. Он был мертв, но губы продолжали шевелиться, пока Браун, опустившись рядом на колени, не закрыл разинутый рот.

Его адъютант, Блейкни, тоже был жив и даже не ранен.

— Наши доблестные союзники,— сказал он, тронув майора за локоть, и указал вниз. Браун повернулся и увидел, что испанская бригада, столь поспешно удравшая с холма, отдыхает в четверти мили от них, на дюнах. Он отвернулся. От него ничего не зависело — либо они придут, либо нет. Скорее всего, нет.— Привести? — спросил Блейкни, перекрикивая грохот мушкетов.

— Думаете, у вас получится?

— Нет, сэр.

— Приказать им я не могу, не тот чин. Эти мерзавцы видят, что нам нужна помощь, но и пальцем пошевелить не изволят, Черт с ними.— Майор огляделся.— Держимся, парни! Держимся!

Они держались. И держали врага. Французы переломили хребет красномундирному приступу, растерзали британские шеренги, рассеяли фланговые роты, но не перешли в контратаку вниз по склону, где остатки батальона стали бы легкой добычей для их штыков. Вместо этого они стреляли и стреляли по разбитому батальону, а красномундирники, ланкаширцы, норфолкские «Святые» и глостерские «Серебряные хвосты» отстреливались.

Отстреливались и умирали на глазах майора Брауна. Паренек из «Серебряных хвостов» пошатнулся и на мгновение застыл — острый, как нож, осколок срезал левое плечо, и рука бедняги повисла на сухожилиях, а из кровавого месива, в которое превратилась грудь, вырвались раздробленные белые кости. В следующую секунду он упал с именем матери на губах. Браун наклонился и взял мальчишку за руку. Майор хотел заткнуть рану, но она была слишком большая, и он, не зная, чем еще облегчить последние мгновения умирающего, запел.

У подножия холма, на самом краю соснового леса, бригада генерала Дилкса перестраивалась в две шеренги. Второй батальон Первого полка гвардейской пехоты, три роты Второго батальона Третьего полка гвардейской пехоты, две стрелковые роты Шестьдесят седьмого пехотного смешались с парнями Дилкса. Генерал, обнажив саблю, обмотал свисающую с нее кисть вокруг запястья. Ему приказали взять холм. Склон перед ним кишел ранеными из батальона Брауна. Он знал, что численный перевес на стороне противника, и не верил, что французов можно сбросить с вершины, но у него был приказ. Сэр Томас Грэм, человек, отдавший этот приказ, стоял неподалеку под знаменем Третьего полка гвардейской пехоты и с беспокойством, словно видя колебания Дилкса, смотрел на него.

— Вперед! — хмуро сказал генерал.

— Бригада… вперед! — проревел бригад-майор. Мальчишка-барабанщик дал короткую дробь, набрал воздуху и начал отбивать ритм.— Равнение на середину! Марш!

И они пошли.

Пока генерал Руффен атаковал холм, генерал Лаваль продвигался в сторону соснового леса. Шесть батальонов общим числом около четырех тысяч штыков шли широким фронтом, В отличие от британского французский батальон состоит лишь из шести рот, и каждая колонна представляет собой строй в две роты шириной и три глубиной. Ритм маршу задавали барабанщики.