не обмочился. Страхов в его душе оказалось столько, что на их ниточках можно было бы сыграть, как на арфе.

— Он самый, — кивнула Спиридонову. — Будет говорить правду. Будешь ведь?

Мещанин Кузьмин зыркнул по сторонам, понял, что сбежать ему не сподобится, потому покладисто кивнул.

— А чтобы у тебя было больше страсти к нужным и правдивым признаниям, то представлюсь сам и познакомлю тебя с остальными. Я — Макаров Александр Семенович, начальник Особого отдела Тайной полиции. Это — старший пристав из Управы. А вот эта милая дама — графиня Болкошина, доверенное лицо самого Императора. Эти же достойные господа, — Макаров показал на Тимку с Андреем, — мои сотрудники по особым поручениям. Теперь, когда мы все перезнакомились, пообщаемся?

— С превеликим удовольствием, — сиплым голосом откликнулся Кузьмин. — Только, Ваше благородие, позвольте с пола подняться.

— Николай Порфирьевич, пусти его. Не сбежит. Не сбежишь ведь?

— Мани клянусь — и в мыслях не подумаю!

— Тогда рассказывай.

Хозяин каморки осторожно поинтересовался, о чем именно должен поведать, и после уточняющих вопросов поежился, но даже успокоился и выложил всю свою историю по этому делу.

Алексей Кузьмин в Петербург приехал пять лет назад, сбежав из родной Рязани после неприятного конфуза, связанного с соблазнением купеческой дочери молодым франтом и его приятелями. Историю с трудом утихомирили, но папенька пострадавшей хоть и вышел из подлого сословия, но в городе вес имел солидный благодаря состоянию, набожности и огромным пожертвованиям на добрые дела. Осложнялось все дворянским титулом растлителя, поэтому таран гнева большей своей частью ударил по манихею, который за мзду озарил девушку на похотливое влечение к его заказчику. Искать справедливости Кузьмин не стал, да и, прямо скажем, не было ее в таком его поступке, поэтому — котомку за спину и бегом огородами на тракт.

В столице он промышлял примерно тем же, но, наученный рязанской историей, за совсем уж вопиющие просьбы не брался, ограничиваясь легким озарением на возбуждение приятственности объекта страсти к заказчику. Может быть, и врал, но Макарову, по должности поставленному следить за освещенными, сей персонаж знаком не был, как и скандалы с его деятельностью связанные, так что, скорее всего, здесь Кузьмин говорил правду.

Несчастного Пантелеймона Колемина мастер вспомнил и нехотя признался, что с лихими людьми гешефты вел неоднократно, да и Лукошка ему прекрасно известна. Несколько раз пресловутый Сявка просил Кузьмина озарить клиента на прелести Лукерьи для последующего приема в темном переулочке. С мешочком, наполненным мокрым песком. И в этот раз дело было сговорено споро.

— То есть не в Агафоне было дело, — заметила я.

— Его я в первый раз увидел, — сказал Кузьмин.

— То есть он тут был? — спросил пристав.

— Да, он с Свякой и Гундеем заявился. Держался тихо, но освещенного я в нем сразу признал. И талант у него интересный.

— Слышит хорошо и к языкам способный, — я кивнула.

— Вот про это, сударыня…

— Ваше Сиятельство, — поправил мастера Макаров.

— Ваше Сиятельство, не знаю, но вот охмурять он горазд. Я когда цену назвал, этот Агафон пытался меня озарить, чтобы бесплатно все сделал, но на меня где залезешь, там и шлепнешься в лужу.

Мы переглянулись втроем, Александр Семенович с вызовом зыркнул на Спиридонова, а тот лишь развел руками, мол, это по вашему ведомству. Их немой спор вызвал у меня раздражение. Если я назначена командиром сей команды, то препирательство внутри ее мне не нужны!

— И как, озарил ты Колемина?

— Озарил, — вздохнул Кузьмин. — Плату оговоренную получил и отвалил от них подальше. Я в их делах не участвую, грех на душу не беру.

— Грех он не берет, — зло буркнул пристав. — А то, что клиента твоего с Лукошки снимают, огорошив по голове, а потом раздевают до исподнего — тебя не касается?

Задержанный не ответил, хотя я и видела, и видела, что он с такой постановкой вопроса не согласен. Своей вины он не чувствовал совсем.

Удивительно все же порой человеческое сознание. И сейчас, опустившись на дно Петербурга, я познакомилась совсем с другой его стороной — темной, грязной, безжалостной. Однако, не могу не признать, что в чем-то более честной, чем двуличие высшего света. Опять же — никто не назовет Добрея приятным и законопослушным подданным, но и у него, и его «постояльцев» существуют свои законы, которые они не нарушают то ли по осознанию, то ли из страха, но эта «воровская честь» существует, пусть и среди своих только.

— А почему Вы о нем не ведали, Александр Семенович? — спросила я Макарова.

— Не всплывал нигде, а сам не обозначился добровольно, — просто ответил тот. — Александра Платоновна, далеко не всякий освещенный стремится встать на учет. Это Вы из благородного сословия, батюшка Ваш в высоких кругах общался, и талант у Вас пристойный. А вот такой вот персоне, — он кивнул на хмурого Кузьмина, — записаться в реестр — лишиться доходов. Талант у него одним словом — криминальный, в мирной жизни не пригодящийся. Дворянством тут не подкупишься. Так ведь?

— Правда ваша, — смурно ответил Кузьмин. — Мне с того дворянства — пирог с глазами. И необычно, а бесполезно, бо есть не сможешь. А так деньгу[118] имею, а то и копеечку.

— Бог с ним с твоим дворянством, вот этих персоналий видел? — показал начальник Отдела рисунки разыскиваемых нами манихеев.

Мастер внимательно посмотрел, но отрицательно помотал головой. Я немного нажала Светом: это Агафон не пробил его невосприимчивость, а вот мои силы в последнее время пугали и меня саму. Кузьмин побледнел, но все равно уверенно сказал:

— Нет, не видел. И не говорили ничего, Сявка лишнего болтать не любит. Длинный язык ведет к длинной дороге.

То есть здесь пусто. След привел нас в правильное место, но тут он обрывался. Сявка и Гундей, уверена, уже остыли давно где-нибудь в канаве, а Вереницкий и Ульм на глаза Кузьмину не показывались и никак не мелькнули даже в разговоре.

— Что с ним делать будем? — спросил Макарова Спиридонов.

— Мне он сто лет не нужен, — ответил тот. — Это больше по вашей части.

— Напрямую он в лихих делах не замешан, но способствовал. Только доказать это не смогу, сами понимаете. Так что по вашей.

И они, как два петуха, уставились друг на друга. Кузьмин, очевидно, прикидывал, где расследование для него будет хуже — в Управе или в Тайной полиции, и однозначного ответа не находил. Я вздохнула и рявкнула:

— Пусть тут остается! Он больше не будет. Не будешь ведь? — и ударила по мастеру от души.

Тот рухнул на пол, лицо его скрючило ужасом, а пальцы