– Я очень хорошо знаю Сабу, то есть Савелия Матвеевича, мы друзья, я знаю его семью. Моя жена дружит с его женой. Женя, то есть Евгения Семеновна, она мне жизнь спасла, устроила в институт сердечно-сосудистой хирургии в Москве Мне там провели операцию, которую у нас здесь, в Тбилиси, не делают. Без этой операции я бы уже давно умер. Я им обоим по гроб жизни буду благодарен. У нас родственные отношения, я Савелию доверял как брату в его части работы. Потому что вы должны понять одну простую вещь – в то время как я обдумываю работу, когда я пишу свои картины, я не могу заниматься их реализацией. У меня для этого, кроме отсутствия времени, нет способностей. А Савелий создан для этого дела. Жаль, что подобная работа является наказуемой и что есть такая статья в законе. Вы говорите – обвиняется в коммерческом посредничестве. А что в этом плохого? Что, только из добрых чувств и любви к искусству человек должен оставлять на долгое время дом, семью и ездить по стране – как известно, она у нас большая, даже необъятная – в поисках заказчиков для наших работ? Работы наших грузинских художников можно увидеть по всему Союзу, от республик Средней Азии до Дальнего Востока, а не только в пределах пятидесяти километров от Тбилиси. И я хочу заметить, что эти картины туда не своими ногами пришли. Картины ходить не умеют. Это все случилось благодаря стараниям такого человека, как Савелий Матвеевич Бялый. Такие люди поддерживают людей искусства, и вполне разумно, если они за свою тяжелую работу получают достойное вознаграждение. Я считаю, что такую работу надо уважать и стимулировать, а не наказывать за нее. В данном случае вы, уважаемый суд, перегибаете палку. Заявление товарища Бурамидзе не соответствует реальному положению дел. Этим человеком двигала зависть и осознание собственной бесталанности.

При этих словах Бурамидзе вскочил со своего места и прокричал Ревазу что-то по-грузински. Несколько человек рядом попытались усадить его на место. Реваз побагровел так, что у него вздулись жилы на шее. Он хотел что-то сказать, но задохнулся и схватился за сердце.

– Реваз, успокойся. У тебя сейчас будет инфаркт. Товарищи судьи, освободите его от дачи показаний, он сердечник, ему плохо с сердцем, – со своего места закричала Мери.

– Свидетель Гоголадзе, вернитесь на место. Свидетелям запрещено ходить по залу. Жена свидетеля, сядьте, – проскрипела секретарь.

Никто не обратил внимания на ее слова, поскольку крики Бурамидзе заглушали ее тихий, скрипучий голос.

– Уведите этого человека из зала, потому что, клянусь мамой, я за себя не ручаюсь – сказал Реваз, указывая пальцем на Бурамидзе. Того наконец усадили, он замолчал, Реваз вернулся на свидетельское место.

– Без работы эксперта-искусствоведа невозможна плодотворная работа художника-творца. Вспомните трагическую судьбу Ван Гога – он умер от голода, непризнанный и заброшенный. А наш грузинский гений Нико Пиросмани? Он свои картины продавать не умел, денег на холсты у него никогда не было, и он рисовал на простой клеенке, которую брал в духанах. Никому не нужный, Пиросмани умер от голода, в одиночестве, в холодном подвале. Что, так теперь и нам всем бросить свое дело, которое мы умеем делать, и идти по предприятиям и музеям, предлагая свои работы на продажу? Или, чтобы обеспечить семью, как Пиросмани, – идти торговать в молочную лавку?

У Реваза дрогнул и сорвался голос. Он так расчувствовался, что слезы градом катились у него из глаз. Мери, тронутая речью мужа, всхлипывала. Женя оглянулась – кроме Севы и судей, весь зал плакал. Судья в ответ на выступление Реваза сказал, что подсудимые виновны, что они нарушили закон, что закон есть закон, и там четко написано: коммерческое посредничество суть уголовное преступление. Встал Сева и в очередной раз отвел судью за некомпетентность и предвзятость. Объявили перерыв, их увели.

Перед тем как идти к Севе, Женя решила зайти в уборную, привести себя в порядок, все-таки в конце она не удержалась и тоже расплакалась, хоть и давала себе зарок не реветь. В коридоре она столкнулась с Лерой. Женя прошла мимо, не поздоровавшись, но ей показалось, что Лера хочет заговорить, и Женя ускорила шаги. Она так боялась, что Лера войдет в туалет за ней следом, что сразу же зашла в кабинку и влезла на унитаз с ногами, чтобы та не догадалась, в какой она именно кабинке. И просидела так в раскоряку несколько минут.

– Господи, я совсем с ума сошла? – спросила она свое растерянное отражение в зеркале, когда наконец вышла, в страшном раздражении на саму себя. – Она же специально крутится здесь, лезет мне на глаза, чтобы меня завести, чтобы я ему что-нибудь выговорила.

«Точно, она же никто, как Марат сказал, и ей не дают к нему войти. А так она меня разозлит, я ему в злости брякну, и таким образом ему станет известно, что она здесь. Нет, я ей помогать не стану. У Севы идет суд, решается его судьба, это сейчас самое важное, а не бабские разборки, в которые эта тварь старается меня втянуть».

Но все же она еще долго не выходила в коридор, опасаясь, что Лера поджидает ее за дверью. Однако той нигде не было видно.

3

Через два дня после окончания суда и объявления приговора Женя пришла в тюрьму на свидание с Севой. Он пока находился в Ортачала, откуда его должны были перевести в зону, слава богу, здесь, в Грузии, в двух часах езды от Тбилиси. Женя подъехала на такси к началу улицы, оставшиеся пятьдесят метров до тюремных ворот она, несмотря на тяжелые сумки, предпочитала идти пешком. Не для того, конечно, чтобы скрыть, что она едет в тюрьму – когда она называла адрес, таксисты сразу понимали, куда именно она направляется. Относились они к ней с уважением и сочувствием – в Грузии не было семьи, чтобы кто-то из ближних или дальних родственников не сидел. Даже когда ее подвозил Реваз, она все равно просила его остановиться на углу, дожидалась, чтобы он уехал, и потом проходила в одиночестве свой скорбный путь. Ее не отпускало чувство вины, что Сева сидит, а она на свободе продолжает жить своей жизнью, как будто ничего не произошло. Перед отъездом из Москвы на суд она поехала к матери Севы взять у нее письмо и передачку, и та в очередной раз вылила на нее ушаты обвинений: «Если бы не твое желание щеголять в шубах и бриллиантах, Севка до сих пор бы работал в институте, занимался наукой. Это все твое стяжательство, твоя жадность!» Отмахнуться от слов сумасшедшей старухи было легче, чем от угрызений совести, что не остановила его, не заставила прекратить, не увезла, в конце концов, в Штаты, вслед за Иркой Успенской и Костей, которые в конце семидесятых вдруг собрались и уехали. Но какое там, когда Сева начал зарабатывать по-настоящему, он об отъезде и слышать не хотел. Да и перекрыли выезд окончательно в восьмидесятом году. Так что же ей сейчас делать, пойти сдаться в милицию: арестуйте меня тоже?

Женя подняла глаза и увидела Леру. Она стояла невдалеке от ворот, прислонившись к забору, как будто специально поджидая Женю. Поймав Женин взгляд, она улыбнулась этой своей гаденькой хитрой улыбочкой. «Как она это делает? От кого она узнала, что я на свидание иду?»

Женя в обеих руках несла сумки, ей сказали, что можно заодно еще раз передать Севе передачу.

– А, передачу несете? – Лера кивнула головой на сумки, которые Женя держала в обеих руках. – Я тоже свою отнесла только что.