– Вы только что зачитали обвинительный приговор. Я же вспомнил о взятии Бастилии. Это только кажется, что эти события не связаны. Ведь в чем смысл феномена взятия Бастилии? Родился новый лозунг: «Свобода. Равенство. Братство». Восставший народ поднял на щит прекрасные нравственные понятия, о которых на протяжении веков размышляли прогрессивные мыслители и мечтал трудовой люд. Со времен античности умы философов занимала проблема противоречий между потребностями общества и правами личности, властью и свободой. Жан-Жак Руссо сказал: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах». В 1789 году был совершен мощный прорыв в будущее, провозглашены моральные нормы, имеющие, без всякого преувеличения, поистине непреходящее значение и в наше время. У нас в Советском Союзе свобода и равенство выходят на небывалую высоту. И что мы при этом видим в зале этого суда? Мы видим, что попираются основные права и свободы человека. Я, Савелий Бялый, абсолютно невинный и невиновный человек, стал жертвой чудовищной несправедливости. За что сложили головы Кондорсе и другие жирондисты? Выходит, что напрасно девятого термидора Робеспьер с гордо поднятой головой взошел на эшафот? Получается, что все эти люди проливали кровь зря, потому что здесь и сейчас творится пародия на юстицию, советскую юстицию – самую передовую в мире и попираются основы социалистической законности. Я смотрю на себя как на объект репрессий. Это же судилище. Взгляните на этот зал – притихшие люди, которые не понимают, куда они попали. Некоторых из этих людей я знаю, других вижу в первый раз. Они пришли сюда по воле сердца. Полный зал – это не просто так. Потому что люди видят, что творится беззаконие, и своим присутствием они выражают протест. Поэтому совершенно не важно решение суда, хоть расстреливайте, только непонятно за что. Но сам факт суда! Я возмущен не решением суда, не приговором, который мне совершенно безразличен, я возмущен самим фактом суда. Этот суд плевок и издевательство над святым делом Ленина и партии. Вперед, к победе коммунизма! Не допустим в наш дом американский империализм и израильский сионизм! Но пасаран, долой кровавого диктатора Франко! Не дадим задушить остров Свободы! Экономика должна быть экономной! Повернем сибирские реки вспять и оросим ими пустыни Средней Азии! Дадим новые миллионы тонн хлопка! Свободу Юрию Деточкину!

У Палкера градом текли слезы по щекам.

– Отпустите меня домой к маме, – это было все, что он сказал.

Когда суд закончился, нас опять отвели в комнату. Я сижу, закусываю, Палкер рядом рыдает. Женя, которая, судя по всему, на что-то надеялась, набросилась на адвоката, прикорнувшего в конце заседания.

– Странно вы себя ведете. Клиент читает речь, а вы спите. Что это за адвокат, который в самый ответственный момент заснул?

– А я уже все сделал, – развел руками адвокат. – Это все бесполезно. Он трепыхается, молодец, конечно, но это не влияет на приговор. Он тоже знает, что не влияет, но он хочет это делать – пожалуйста.

– Но вы адвокат и обязаны все-таки делать свое дело, а не спать, – настаивала Женя.

– Да это никакого значения не имеет. Я уже обо всем договорился с судьей, в кулуарах, так сказать. Это же не суд, а Марлезонский балет. Все играют роли, но меня от этого увольте. Да вот Савелий Матвеевич все понимает и претензий не имеет, правильно?

Я кивнул, потому что действительно, какое это сейчас имеет значение. Как он договаривался, если я по максимуму получил, что по этой статье положено? О чем договаривался, просто интересно – о чем?

1

Настал день суда. Они поехали: Женя, Реваз и Мери. Реваз не находил себе места, нервничал, сердился и в результате заставил всех выйти из дома намного раньше, чем следовало. Они приехали заранее и долго ждали в коридоре, пока их не пригласили в зал. В величавом, помпезном помещении царил полумрак. Под потолком горели тусклые лампы, но темные деревянные панели и обитые темной тканью стулья поглощали весь свет. Впереди, в противоположном конце зала, на возвышении, похожем на сцену, стоял длинный стол, накрытый темной скатертью, и несколько стульев с высокими деревянными спинками. Слева от судейского стола у стены было огорожено невысоким барьером место для подсудимых. Справа от стола лицом к скамье подсудимых стояла трибуна для свидетелей. Пока Женя ходила и оглядывалась, зал успел наполниться людьми. Она отошла к задним рядам и хотела сесть на место у прохода.

– Занято, – сказал по-русски толстый мужчина, сидящий в центре ряда. – Весь ряд занят.

Женя удивилась: вроде бы дело не в театре происходит, что значит занято?

– Мы заняли места во втором ряду. Давай вместе сядем, – к ней подошла Мери.

Они устроились вдвоем во втором ряду, Реваза не было, он ушел в холл, встречать других художников.

– Сколько художников в деле участвует, и у всех семьи и друзья. Здесь сегодня весь Тбилиси будет, – сказала Мери с непонятной гордостью.

Реваз вернулся, сел рядом. Женя оглянулась, зал был полный. Реваз что-то по-грузински сказал Мери. Потом обратился к Жене.

– Что ты крутишься как маленькая? Смотри вперед, скоро уже их введут. Твой муж там, впереди, вон из той двери войдет. Ничего интересного сзади нет.

Что-то в его тоне насторожило Женю.

– В чем дело? – шепотом спросила она Мери.

– Он сердится, что эта… девушка уже здесь. Не хочет, чтобы ты ее видела, – тоже шепотом ответила Мери.

– Где здесь? В зале суда? – Женя замерла.

– Не знаю где. Где-то здесь крутится. Может быть, и в зале, – Мери оглянулась. – Нет, не видно.

– А ты ее видела сегодня?

– Я не видела. Реваз ее видел. Она перед зданием суда стояла.

– Значит, она вошла. Не будет же она все время на улице стоять?

– Да не знаю я. Все, тихо, начинается.

– Слушания по делу обвиняемых Бялого Савелия Матвеевича и Палкера Леонида Романовича объявляются открытыми. Встать, суд идет, – объявила секретарь суда скрипучим голосом с сильным акцентом.

Вошли судьи.

– Ввести обвиняемых, – опять проскрипела секретарь.

Женя задрожала и должна была обхватить себя руками, чтобы не содрогаться всем телом. Первым шел Сева. Она не видела его почти год, и в первый момент ее снова, как и в первый раз, удивило, какой он высокий и широкий в плечах. Он был одет не в тот костюм, который Женя ему передала – хотя Сева специально просил, чтобы она привезла ему приличную одежду для суда. На нем было что-то чужое. Очень коротко стриженный, почти наголо. Осунувшийся, но с живым осмысленным взглядом и своим нормальным энергичным выражением лица. Он не производил тяжелого впечатления, не был потерянным, сникшим, чего Женя в глубине души опасалась. Но это был и не тот Бяша, у которого все шутки да прибаутки, которому море по колено. Она взмахнула рукой. Сева увидел ее, кивнул, улыбнулся и прошел на свое место на скамье подсудимых. На Палкера Женя даже не посмотрела, как он выглядел, не заметила. С момента, как их ввели, она смотрела только на Севу и старалась не плакать.