Следующим летом, в 2004 году, я преподавала дайвинг и морскую экологию тропиков подросткам на острове Эльютера на Багамах. Лекцию по стрекающим (морским анемонам, кораллам, морским перьям и медузам) я перепоручила другому преподавателю. Если во время наших утренних кратких пробежек-заплывов залив был полон кассиопей, или перевернутых медуз, я вела учеников другим маршрутом. Ко второй годовщине смерти Шона я снова была у океана, на пляже Пинк Сэндс, расположенном неподалеку от острова Харбор, поднимала бокал и писала письма на мокром песке.

Диссертацию я завершила в сентябре 2005 года, и первой моей работой после получения диплома была должность биолога морских млекопитающих на борту экспедиционного судна в Антарктике. «Эксплорер», или, как его называли, «маленький красный кораблик», вышел из порта Ушуайя в Аргентине и отправился пересекать пролив Дрейка. Я провела два дня на палубе в леденящем холоде, уставившись на океан, временами швыряемая из стороны в сторону двадцатипятифутовыми волнами. Когда мы наконец прибыли к Антарктическому полуострову, в свете полуночного солнца там охотились с помощью своих пузырьковых сетей горбатые киты, морские леопарды свежевали и поедали антарктических пингвинов в полосе прибоя, косатки выпрыгивали из воды рядом с нашим кораблем, на плавучих льдинах дремали тюлени-крабоеды.

Однажды ближе к вечеру, пройдя сквозь сотенные толпы крикливых пингвинов Адели до вершины острова Дьявола, мы грузили резиновые лодки «Зодиак», собираясь вернуться на «Эксплорер». Вдруг меня взволнованно окликнули. Все вытаскивали камеры и указывали в усеянную льдинами воду. Я рассчитывала увидеть плавающую полусъеденную тушку пингвина или морского леопарда, ныряющего среди каменистых отмелей. Оперлась на резиновый борт «Зодиака», но ничего такого не увидела, и тут она проплыла в считаных дюймах от моего лица. Размером с баскетбольный мяч, прозрачная, розовато-фиолетовая, с массой темно-оранжевых кружев и щупалец, которые волоклись за ней шлейфом по меньшей мере пятнадцати футов в длину. Мой желудок скрутило. Я не могла вымолвить ни слова. И осознала, что даже в Антарктиде всегда будут медузы.

Но там были также тюлени Уэдделла и южные морские слоны, малые полосатики Минке и финвалы, дельфины Коммерсона и крестовидные дельфины. Я видела, как от ледников откалываются айсберги, огромные, как дома; видела, как странствующий альбатрос ухаживает за своей подругой – одной на всю жизнь; сидела рядом с самками пингвина Генту, когда те несли яйца; ко мне на колени забирались детеныши кергеленского морского котика; я пила виски у могилы великого исследователя Эрнеста Шеклтона.

В январе 2007 года, в свой второй сезон в Антарктиде, я познакомилась с будущим мужем. Он был из Соединенного Королевства, помощник начальника экспедиции на борту «Эксплорера», и помимо всех прочих хлопот занимался расселением народа по общим каютам. Поскольку женщин на корабле было мало, он предложил организовать мне отдельную каюту, если я однажды вечером без предупреждения оденусь пираткой. Потом он предложил вместе вести судовой журнал и научил меня водить «зодиаки», которые спускали с борта на воду специальным краном. В первый вечер, когда мы поцеловались, оставшись одни в носовом лаунж-баре, я пролила на ковер почти целую бутылку красного вина.

Прежде чем мы с ним успели погрузиться на «Эксплорер» для проведения следующего антарктического сезона, корабль столкнулся с айсбергом. Сидя в крохотной темной съемной квартирке в Лондоне, мы смотрели в прямом эфире, как все, кто был на борту, эвакуируются на «зодиаках», а сам корабль медленно тонет. Наша каюта по левому борту за номером 201, мой пиратский костюм, его ботинки и «болотники», пятно от красного вина в носовом лаунж-баре – все это погрузилось на глубину четырех тысяч футов на дно пролива Брансфилд.

Более двух с половиной лет спустя – и на противоположной стороне земного шара, на Фуглесонгене, крохотном необитаемом островке в Северном Ледовитом океане, – мы поженились. Был расположенный на восьмидесятом градусе северной широты скалистый заснеженный пляж, обращенный лицом к Северо-Западным островам арктической Норвегии. На этом пляже в солнечном свете стояли только мы втроем – парень, который проводил церемонию, был одним из тех, с кем мы работали в Антарктике. Но в то утро мы видели десять белых медведей, за нашими спинами чирикала колония малых гагарок (fuglesang означает «птичья песня»), а на горке над нами северные олени пересекали заснеженные склоны. Все мы были в спасательных жилетах, у каждого на плече карабин – необходимая мера предосторожности из-за присутствия медведей. Кольцо в прошлом было деталью морской рации. И я была на седьмом месяце беременности.

Это история об обретении любви и о том, как я училась жить без утраченного. Но в основном это история обо всем, что было между тем и другим.

В книгах, которые я читала, и фильмах, которые смотрела после смерти Шона, меня всегда изумляло и поражало то, как быстро сюжет проскакивает сквозь скорбь и дальше – к выздоровлению и усвоенным урокам. Мой собственный путь отнюдь не был этакой приглаженной историей триумфа, одержанного над скорбью. На него ушло куда как больше времени, и дался он мне чертовски труднее, чем я могла себе представить.

Так что эта история – о месяцах после смерти Шона, о том времени, которое пропущено во всех этих книгах и фильмах, о том времени, когда меня только на то и хватало, чтобы понять, как переставлять ноги. И впереди еще были годы бессонницы, внезапных воспоминаний и ночных кошмаров, годовщин и избегания праздников. Мне пришлось учиться вести себя по-вдовьи, а потом учиться переставать себя так вести.

Даже конец истории выглядит не так, как, по моему мнению, должен был выглядеть: мы с мужем пробыли вместе почти девять лет, из них женаты были более пяти с половиной, и у нас родилось трое очаровательных и шумных детей. Я удивила всех, включая саму себя, оставшись в Британии после нашего расставания. Итак, вот она я, живу в большом городе Лондон, вдали от моря, окруженная в собственном доме маленькими мальчиками, говорящими с британским произношением, и лепечущей маленькой девочкой.

Но эта книга – не о моей семье, какова она есть сегодня. Как бы по́лно они ни занимали мои дни, любовь к ним не означает, что я не тоскую по Шону. Потеря Шона – не то, от чего я когда-нибудь смогу оправиться, или отвернуться, или забыть. Его смерть всегда будет преследовать меня. Я всегда буду заворожена его жизнью.

За эти годы я постепенно интуитивно отыскала собственные способы тоски. Сначала я носила тяжелое серебряное кольцо Шона на цепочке на шее и продолжала носить кладдахское кольцо с гравировкой его имени на левой руке. Я по-прежнему иногда ставлю свечи за Шона, поднимаю бокал за него в дни рождения и годовщины. Картонная коробка с большинством его вещей (очками и китайским паспортом, нашими фотографиями, сделанными в Чешской Республике, Марокко, Словении и Испании, его любимой рубашкой в голубую клетку, шарфом с символикой «Барселоны», засушенными розами из гроба и тем дурацким фиолетовым сарафаном, который был на мне, когда он умер) переехала на чердак. Теперь оба серебряных кольца лежат в старой шкатулке с бабочками, принадлежавшей бабушке Джой, вместе с мемориальной открыткой, визиткой из Cadbury Schweppes и предсказанием, попавшимся мне в китайском печенье в тот день, который должен был стать двадцать седьмым днем рождения Шона: «Бывают времена, когда печаль кажется единственной истиной».