— О тебе, — тихо ответила я.

— И отчего же при этом у тебя такой торжественный вид?

В голосе сквозило напряжение, и я знала, хоть и не на всесто, что он думает, будто я снова решила сбежать. Наверное, он тревожится наэту тему с той минуты, как я разделила ложе с ним и с Ашером. Обычно послетаких крупных зигзагов я сбегаю. Или это не зигзаг, а падение?

— Один друг, от которого я не ожидала такой мудрости,сказал, что я каждому мужчине в своей жизни что-то от себя недодаю. Он сказал,что это я делаю с целью сохранить себя, чтобы меня не поглотила любовь.

Жан-Клод ответил тщательно модулированным голосом, будтобоялся, что я что-то прочту по его лицу:

— Я бы хотел поспорить, но не мог бы. Он прав.

Жан-Клод глядел на меня с тем же ничего не выражающим лицом,только вокруг глаз ощущалось какое-то напряжение, беспокойство, которое он немог скрыть. Он ждал, когда обрушится удар, — я его приучила, что таквсегда бывает.

Вдохнув как можно глубже, я медленно выдохнула и закончила:

— Тебе я недодавала одно: кровь. Мы питали ardeur другдруга, но я до сих пор не даю тебе брать у меня кровь.

Жан-Клод открыл рот, будто что-то хотел сказать, нопромолчал. Он сел прямее, положив руки на колени. Не только лицо он старалсясохранить нейтральным — не хотел выдать себя и жестом.

— Несколько минут назад я просила тебя из меня пить, иты сказал, что не тогда, когда ardeur мной владеет. Не когда я пьяна. —При этом слове я улыбнулась, потому что именно так действует ardeur. Какметафизическая выпивка. — Я накормила ardeur, я больше не пьяна.

Он стал совершенно недвижен, как умеют только старыевампиры. Как будто если я отвернусь, а потом повернусь обратно, его уже небудет.

— Мы оба напитали ardeur, это верно.

— И я снова предлагаю тебе кровь.

Он глубоко вздохнул:

— Ты сама знаешь, ma petite, как я этого хочу.

— Знаю.

— Но почему сейчас?

— Я же тебе сказала — поговорила с одним другом.

— Я не могу дать тебе того, что дал тебе — нам — Ашервчера. На тебе мои метки, я вряд ли смогу подчинить себе твой разум. Это будетболь и ничего кроме.

— Тогда сделай это в разгаре наслаждения. Мы уже не разубедились, что у меня сенсоры боли/наслаждения немного перепутываются, когда ядостаточно возбуждена.

Он улыбнулся:

— У меня тоже.

Тут улыбнулась я.

— Давай подразним друг друга.

— А потом? — спросил он тихо.

— Выберешь минуту и возьмешь кровь, а потом трахаться.

Он вдруг рассмеялся:

— Ma petite, ты так сладкоречива! Как я могу устоять?

Я прислонилась к нему, нежно поцеловала в губы и сказала:

— Ее уста всю душу исторгают! Смотри, летит! Верни ее,Елена! Я жить хочу — в устах твоих все небо! Все, что не ты, — один лишьтлен и прах![4]

Он всмотрелся в мое лицо жаждущим взглядом:

— Ты, кажется, говорила, что ничего больше из этойпьесы не помнишь.

— Помню, — шепнула я. — А ты?

Он покачал головой, и мы были так близко, что его волосызадели мои и трудно было различить, где чья чернота.

— Когда ты ко мне так близко — нет.

— И хорошо, — улыбнулась я. — Но обещай мне,что как-нибудь мы найдем всю пьесу и будем читать друг другу по очереди.

Он улыбнулся, и это была улыбка, которую я ценила большелюбой другой: настоящая и беззащитная, наверное, одна из немногих вещей,оставшаяся от того человека, которым он мог быть, не попади когда-то в лапыБелль Морт.

— Клянусь, и с радостью.

— Тогда помоги мне стащить эти мокрые джинсы, а поэзиюоставим до другого раза.

Он взял мое лицо в ладони:

— Для меня это всегда поэзия, ma petite.

Вдруг у меня пересохло во рту, и пульс забился так, чтоглотать стало трудно. Я с придыханием сказала:

— Да, только иногда это бывают похабные лимерики.

Он засмеялся и поцеловал меня, потом помог мне выбраться измокрых джинсов, и носков, и кроссовок, и всего мокрого. Когда крест вывалилсяиз-под блузки, он не светился. Просто лежал себе, блестя в свете ламп. Жан-Клодотвернулся, как всегда от освященного предмета, но это был единственныйпризнак, что его как-то волнует наличие у меня креста. До меня вдруг дошло, чтосколько я ни надевала крест в присутствии Жан-Клода, он ни разу не светился.Что бы это могло значить?

Обычно я очень прямолинейна, кроме как в области эмоций, ностараюсь быть помягче, изменить это свойство, и потому я спросила:

— Тебе действительно больно смотреть на мой крест?

Он упорно смотрел на край ванны.

— Нет.

— Тогда зачем отворачиваться?

— Потому что он начнет светиться, а этого я не хочу.

— Почему ты знаешь, что он начнет светиться?

— Потому что я вампир, а ты истинно верующая.

Он все еще смотрел на воду, на мрамор ванны, на все, кромемоей груди с крестом, который я еще не сняла.

— У меня никогда не светился крест, если рядом из всехвампиров был только ты.

На эти слова он поднял глаза и тут же опустил.

— Этого не может быть.

Я задумалась, припоминая.

— Не могу вспомнить, чтобы такое было. Тыотворачиваешься, я снимаю крест, и мы занимаемся своим делом, но он несветится.

Он чуть подвинулся, плеснула вода.

— А это важно?

По голосу было слышно, насколько ему не нравится этотповорот разговора.

— Не знаю.

— Если ты не хочешь, чтобы я пил, то я пойду.

— Нет, Жан-Клод, не в этом дело. Честно.

Он уперся рукой в край ванны и вышел.

— Жан-Клод! — позвала я.

— Non, ma petite, ты этого не хочешь. Иначе ты бы нецеплялась так за свой священный предмет.

Взяв ярко-синее полотенце, под цвет простыням на кровати, онначал вытираться.

— Я хотела сказать... да черт меня побери, не знаю я,что хотела сказать! Просто не уходи.

Я подняла руки — расстегнуть цепь, и тут открылась дверь.Вошел Ашер, покрытый засохшей кровью — моей. Это должно было меня встревожить,но нет. Волосы его все так же рассыпались золотом по плечам, и у Ашера онидействительно были золотыми. Как густые золотые волны, и глаза такиесветло-синие, как зимнее небо, но теплее, как-то... живее. Он шел к нам, играядлинными линиями прекрасного тела. И шрамы не убавляли его красоту, они простобыли частью Ашера, и ничего не портило ту божественную грацию, с которой онвошел. Он был так красив, что у меня дыхание перехватило, в груди защемило отвосторга. Я хотела сказать «иди к нам», но голос у меня пропал от этого чуда —плывущего к нам Ашера на узких босых стопах.