Сели на кухне. И вдруг на столе «самым мистическим образом» (любимое выражение Дугина) появилось пиво и водка. Выпили. Заговорили, точнее, говорил в основном Егор, о революции. Выпили еще раз. И тут в руке Егора появился косяк, опять же - «самым мистическим образом». Раскурили. Я и Дугин, правда, отказались. В общем, все вылилось в банальные рокерские посиделки: кухня, косяки в руках, спиртное на столе. Мне никогда не нравилась эта эстетика, диссидентская какая-то, совковая. На прощание я подарил Егору экземпляр газеты «Рабочая борьба», а на другой копии попросил оставить автограф на память. Летов написал «Пой, революция!» и размашисто расписался.

- Какой подонок, а! Настоящий подонок! – отозвался Дугин о Летове, когда я сказал, что тот заявил после своего концерта. – Мы его пригласили, чтобы он нам помог, а он… Мразь! Нет, Дмитрий, вы заметили: собрал нас именно на кухне, тут же достал косяк. Он никогда не был нашим. Профан! Эти рокеры неизлечимы – трава, употребление алкоголя на кухне…

Мы решили замять конфликт с Летовым, сделать вид, что ничего не случилось и Летов остается одним из лидеров НБП, иначе мы рисковали потерять летовцев, а без них нас бы осталось совсем мало. Что касается Егора, то он потерпел еще как-то время, а потом, в марте 1996 года, дал интервью «Советской России», в котором заявил, что Лимонов страдает вождизмом от комплекса неполноценности.

В середине осени в Петербург приехал Лимонов, чтобы пообщаться с местным активом, который жаждал увидеть вождя, услышать его слово. Мы собрались в штабе на Таврической. Главная идея лимоновской речи – предвыборная кампания покажет, кто нужен партии, а кто нет, от кого «придется избавиться как от шлака». Лимонов говорил жестко, четко, фактически он давал партийцам директивы.

После выступления он подошел ко мне.

- Дугин сказал мне, что вы лично и ваша группа ему сильно помогли. Спасибо, - сказал он и пожал мне руку. – Не надумали вступить в партию?

- Мы будем обсуждать вопрос о вступлении в НБП после выборов, - ответил я.

Лимонов понимающе кивнул.

О вступлении в НБП я, конечно, думал. Я наконец-таки ощутил себя деталью большого партийного механизма, причем нужной деталью, и мне это нравилось. Я не знаю, как это ощущение называется, но это очень приятное ощущение, когда ты подчиняешь свое «я» общей цели. С другой стороны, в НБП меня многое не устраивало, людей, которые понимали суть национал-большевизма и классического (итальянского) фашизма среди ее членов было мало, большинство же изрыгало коктейль из плохо переваренного Дугина, банального гитлеризма и сталинизма. «Лимонка» порой просто удручала. Рядом с хорошими статьями (так, Дугин написал отличный текст о Савинкове и эсерах – «Мне кажется, губернатор все еще жив») появлялись совершенно мерзкие, например, в одном из номеров в колонке «Как надо понимать» было написано, что скинхеды, которые в питерском метро отрезали ухо индусу, а потом избили какого-то кавказца, - «санитары Питера». Я готов был смириться с воспеванием на страницах «Лимонки» «железной гвардии» Кодряну. Но с «санитарами Питера» смириться не мог. Расизм всегда вызывал у меня отвращение.

Я понимал национал-большевизм как сплав социализма с традиционализмом и мистицизмом, а не как механическое соединение коммунизма с ультраправым дерьмом. Словом, «Лимонка» с ее одами ментам и скинам иногда мне напоминала помойное ведро.

Появление в «Лимонке» «санитаров Питера» поставило под вопрос наше сотрудничество с НБП. Как назло, именно в этом номере Дугин написал, что в Петербурге национал-большевикам «бесценную помощь оказала крайне левая эсеровская группа «Рабочая Борьба» под руководством Дмитрия Жвании»!

- Александр Гельевич, кто автор заметки о скинхедах? – спросил я у Дугина. - Как она вообще могла появиться? Ведь и вы, и Лимонов устали доказывать, что НБП – не нацистская партия, что вы против расизма. А эта заметка, получается, подтверждает обвинения либералов в адрес НБП, которые вы же называете абсурдными…

- Я не принимал участие в создании этого номера, - ответил Дугин. – Когда буду в Москве - разберусь. Понимаете, Дмитрий, мы сейчас находимся в стадии становления, разные люди в партию попадают…

- Но ведь Лимонов не мог не знать, что эта заметка появится, он же вычитывает все статьи…

Дугин замялся.

- Да, вы правы, - наконец сказал он. – Эдуард порой слишком упрощенно понимает национал-большевизм. Для него сейчас главное – добиться политического эффекта, во всеуслышанье заявить о существовании партии…

Мы все же продолжили сотрудничество с НБП. В конце концов, мы знали, что нас ждет, знали, что порой придется зажимать нос.

- Если мы уйдем, откажемся от союза с НБП, в России появится еще одна ультраправая партия. Мы должны сразиться с нацистами, выбить их партии, и тогда НБП будет настоящей национал-большевистской партией, свежим ветром, - сказал я ребятам. – Либо мы преодолеем брезгливость и ввяжемся в бой, либо проиграем еще до начала войны.

Лимонов был прав: предвыборная кампания стала хорошей проверкой «личного состава», от партии отпали как эстетствующие болтуны, так и хронические лентяи из числа гопников. Часть летовцев нашли в себе силы мобилизоваться, они собирали подписи, продавали «Лимонку» и т.д. Заявление Летова несколько озадачило их, но о выходе из партии они не помышляли. В питерское отделение вливались свежие силы. Именно тогда в НБП вступила Маша Забродина, в то время – студента 1-го курса филологического факультета университета, цветущая девица 17 лет с большой грудью, она маниакально влюбилась в Володю Григорьева и преследовала его буквально по пятам. Володя не знал, что делать. Ничего не помогало. Однажды он попросил какого-то своего друга переспать с Машей, тот выполнил поручение, но Маша и после этого продолжала считать, что имеет право на Володю Григорьева. Зная слабость Володи, она начала употреблять героин, полагая, наверное, что это сблизит ее с возлюбленным. Все закончилось очень печально. Маша опустилась, ее исключили из университета, я несколько раз видел ее у Финляндского вокзала в бригаде лохотронщиков, а потом она умерла от передозировки.

Тогда же с партией сблизилась подруга Маши, то ли внучка, то ли правнучка Толстого, только вот не помню, какого именно. И не помню я ее имени. Кажется, Таня, а, может, Наташа. Помню только, меня поразило ее лицо, какое-то слишком взрослое для девицы 17-ти лет, с жестким, я бы даже сказал – хищным, выражением. Она стала подругой тогдашнего лимоновского помощника Тараса Рабко, который подрабатывал моделью в журнале «ОМ», потом служил юрисконсультом у Бари Алибасова, участвовал в предвыборных проектах Марата Гельмана, а сейчас, кажется, работает в Генеральной прокуратуре.

В партии появился бизнесмен Саша, ветеран войны в Афганистане, небольшого роста, крепкий лысоватый мужчина лет 30, одевался он во все черное. Саша устроил в штабе склад элитного чая, а своем небольшом кабинете повесил портрет Муссолини работы Лебедева-Фронтова. Все, кроме Саши, попали в партию только после того, как я провел с ними собеседование.