29 апреля

– Ты хоть что-нибудь видишь?

– Будь я котом, Зоран, мой взгляд пронзал бы эту темень лучше твоего.

Григорий хмыкнул. Силуэт Амира был одной из немногих вещей, которые он мог разглядеть, и то благодаря светлому плащу друга. Шафранового цвета, в точности правильного оттенка, и хотя в молодости плащ был красивее, Амир не собирался от него отказываться. Он носил этот плащ с тех дней, когда был торговцем пряностями, водил караваны верблюдов по арабским пескам, и все то время, когда командовал галерой, где с ним и познакомился Григорий, ибо он был рабом на судне, а Амир – его хозяином. Хотя в действительности они не «знакомились», пока галера не загорелась в морском сражении у Трапезунда, и цепи сняли, чтобы рабы могли попытать счастья в воде. Григорий считал, что шансы невелики, слишком много раздутых трупов уже плавало в воде, и когда увидел, что капитан галеры – в своем приметном плаще – не собирается бросать свой корабль, как другие, а остался бороться с огнем, Григорий тоже остался и присоединился к нему. Удача, усилия мужчин и благословленная Аллахом огромная волна погасили пожар, но корабль был слишком серьезно поврежден. Двое мужчин не могли управиться с ним, и потому они неделю дрейфовали, не имея никого иного в качестве компании и собеседников. За это время они выяснили, что оба наслаждаются как радостями Бога, так и беззакониями человека. И когда появился генуэзский флот наемников, под командованием некоего Джованни Джустиниани Лонго, Григорий представил себя и Амира как два наемных клинка – если генуэзец любезно согласится взять их. Их приняли, и Амир счел роль отступника ничуть не хуже своих прежних – связанных приметным поношенным шафрановым плащом.

– Я скажу тебе, человече, что пронзает эту тьму… – Григорий потянулся и хлопнул друга по плечу. – Когда ты собираешься постирать эту штуку?

В темноте слабо блеснула улыбка Амира.

– Как всегда, когда кампания выиграна или закончена, – ответил он. – Смыть его защиту раньше времени – к несчастью.

Григорий покачал головой. Солдаты суеверны. Многие носили амулеты, другие отращивали бороды или одевались для боя в строго определенном и неизменном порядке. Из окружающей темноты до него доносилось бормотание людей, заклинания, отвращающие опасность, которая встретится в предстоящем бою, обращения к Богу, каким бы они Его ни видели. София рассердилась бы на него за сравнение молитвы с суеверием. Но с того дня, когда Григория изуродовали, в его жизни не было времени для Бога. Он предпочитал верить в фальшион, висящий на боку, в арбалет под рукой и свое умение обращаться с ними. Ласкарь неохотно оставил свой турецкий лук на берегу, но для темноты, близкого боя и предстоящей горячей схватки болты подходили лучше стрел.

До рассвета оставалась еще пара часов, и атака была назначена на это время. Григорий слышал, как Амир опустился рядом на колени и начал молиться, и в это же время до него донесся мягкий шорох кожаных сапог по гистодоку, центральной палубе. Мужской голос громким шепотом приказал: «К веслам!»

Григорий наклонился к шафрановому плащу.

– Скажи одну за меня, брат, – шепнул он.

Амир прервал молитву на арабском.

– Аллах присмотрит за Его верным чадом, – пробормотал он, – а дьявол позаботится о тебе, Зоран, как всегда.

Григорий рассмеялся, прислушался к знакомому плеску весел. Он был рад, что не сидит за одним из них, что ему не придется грести и сражаться, а только сражаться. Ибо ни один из мужчин на веслах не был рабом; каждого лично отбирал Коко, их венецианский капитан, как моряка и воина. Это было справедливо и для команд остальных судов их маленького флота: каждый мужчина был свободным венецианцем, генуэзцем или греком, каждый – исключая Амира – христианином. Рабы могли придумать, как помешать кораблю в бою. Рабы-мусульмане могли криком предупредить своих соотечественников. А единственная надежда на успех этой безумной вылазки заключалась в тишине и для большинства людей здесь – в вере.

Григорий скорее ощущал, чем видел, тяжелые силуэты судов, выходящих из гавани Галаты. Он был на том собрании и знал, что они – два больших весельных транспорта, на чьи борта густо навесили шерстяные и хлопковые тюки, дабы укрыть быстрые триремы, биремы и фусты. Мелкие корабли были набиты горючими материалами и тщательно оберегаемыми горшками с огнем. Если план удастся, если они смогут незамеченными подобраться близко к турецкому флоту в восемь десятков судов, стоящему в заливе у азиатского берега, у них хватит огня, чтобы уничтожить врагов. Если враги не знают об их приближении.

Последнее большое «если», подумал Григорий – и вздрогнул от этой мысли и прохладного ветра, задувшего, когда они вышли на открытую воду. И тут же в темноте зажегся огонек.

– Комета, – пробормотал Амир, прервав свою молитву. – Благословение нашему предприятию?

Свет не вспыхнул и погас, как свойственно кометам. Он горел, мерцая достаточно долго, чтобы Григорий сообразил, откуда он исходит.

– Это вершина Башни Христа, в центре Галаты, – прошипел он, – и если только я не ошибаюсь, это свет предательства. Кто-то сообщает о нашем отплытии. Кто-то предупреждает…

Он умолк, услышав шипение с гистодока. «Удвоить темп», – приказал капитан, и весла ускорили свои удары.

– Это нехорошо, – произнес Амир, бывший капитан галеры.

– Нехорошо, – отозвался Григорий, бывший галерный раб.

Оба знали план – действовать единым флотом, чтобы высокобортные транспорты с навешенными тюками прикрыли остальных от береговых пушек врага, а быстрые корабли могли в нужный момент вырваться вперед и учинить разгром. Но фуста Коко, на которой они шли, имела семьдесят два гребца и формы поджарой борзой. На транспортах было сорок восемь гребцов, а формой они напоминали быка.

– Мы оставим их позади, – сказал Григорий, поднимаясь. – Я схожу к капитану.

Он спустился по трапу с кормовой палубы, пробежал по гистодоку, миновал боцмана, как раз когда тот прошипел: «Тройной темп». Рывок едва не сбил Григория с ног, но он устоял, побежал дальше и наконец поднялся на носовую палубу. Там он увидел массивную тень группы мужчин. Нос корабля зарывался в волны, палубу накрывали брызги.

– Капитан, – прошипел Григорий, но уже не так тихо, как раньше; шум тройного темпа весел был здесь хорошо заметен. – Что вы делаете?

Он был уже рядом с мужчинами, которые расступились на его голос, и встревожился, осознав, что различает их лица – а значит, с неба уже просачивался свет.

– А, недавний герой Константинополя, – произнес самый низкорослый из мужчин, его темное лицо было еще темнее от бороды, начинавшейся у высоких скул и доходившей до груди. – Что ж, мы, венецианцы, тоже герои! – Он обвел рукой стоящих рядом офицеров. – Мы первыми нападем на врагов, и вся слава будет нашей!

– Капитан… – горячо начал Григорий, но умолк.

Хотя у него был статус человека императора, он не мог выказывать свое раздражение, тем более перед всеми офицерами капитана. «Проклятый венецианский хвастун», – подумал Ласкарь и сделал глубокий вздох.